Современная португальская новелла - [73]

Но к чему пустые мечты? Достаточно сказать, что Лия спала в одной комнате с матерью. Какие еще химеры нарисует мне воображение? Я замедляю рассказ — словно от стыда или угрызений совести, — перед тем как коснуться более скорбных событий. В это утро — как они сообщили мне накануне — мать и дочь должны были идти в Шелейрос: с понедельника у Лии начинались занятия в школе. Я обещал немного проводить их — до казармы. Дона Консейсан хныкала, сетуя на сырой ветер, долгую дорогу и тяготы жизни вообще: «Сплошное мученье эта школа, а платят гроши…» Меня раздражала покорность крошки Лии, шагавшей рядом. Она льнула ко мне, перекладывая из руки в руку мешочек с бельем, и обволакивала меня молящим взглядом, в котором читалось: «Кто же в один прекрасный день избавит меня от этой муки!» Ей хотелось бы остаться со мной навсегда, быть моей рабыней, но пока что надо было расстаться еще до восхода солнца. Уста девушки не разомкнулись, рукам не довелось обнять меня. Она лишь осмелилась протянуть мне тонкие пальчики. Так мы шли. Земля еще спала. Монастырь вырисовывался огромным черным пятном на пламенеющем горизонте. Я утолил бы жажду Лии прямо на обочине дороги — как из источника живой воды, о которой повествует Евангелие. А мать все разглагольствовала, избрав доверительный тон близкой родственницы.

— Навести нас там, милый, это час ходьбы или немногим больше.

— Возможно… — обещал я.

Дама повторила приглашение со всей сердечностью. (Мы простились наскоро, без церемоний.) В глазах матроны стояли слезы.

Бедная мать! До меня наконец дошло, что она рассчитывает на мое глубокое, с честными намерениями, чувство к Лии. (Небось всю ночь толковала сама с собой об этом.) В самом деле, почему бы мне не жениться на Лии? Я был из семьи, о союзе с которой она всегда мечтала: выпускник Высшей технической школы, будущий наследник изрядного имущества (правда, отданного под заклад, но об этом никто не знал). А Лия обладает столь редкими ныне дарами воспитанности и непорочности. Золотое сердце, не тронутое развратом. И собой хороша. Разумеется, опыта вести хозяйство у нее еще нет, многое пока трудно. Но на выручку придет она сама, тетушка Консейсан. «Мамаша», внушающая уважение, почтенная вдова, бескорыстная экономка.

Я усмехнулся. Мысленно увидел себя в роли «стрелочника», которому, кроме всего прочего, вменяется в обязанность поливать по утрам цветы. Бедные божьи создания! Как унижала их нищета! Я понял, что плетется заговор, посягательство на мою особу. Если люди со мной откровенны, я принимаю их несчастья близко к сердцу; но если они хитрят, затаив заднюю мысль (как Жоржетта), то раздражают меня. Мне подавай лишь прочный договор, с четкими, раз навсегда установленными границами долга.

Под конец тетушка Консейсан добавила:

— Жиличка нижнего этажа уберет мою комнату. Оттуда есть выход в сад. Располагайте ею по своему усмотрению. Она всецело к вашим услугам.

Легко сказать, «к вашим услугам»! Дом без всяких удобств, даже без электричества, да еще в километре от казармы. Деревянный выщербленный пол скрипит… Какие глупости, слов нет! Позже, когда эти речи пришли мне на память — казалось, я слышу их впервые, — я оценил всю смехотворность затеи. «Ага, дело в том, будет ли здесь Лия?» — сладко пел чей-то голос. «Успокойся: на субботу и воскресенье Лия приходит домой». «Что мне до того?» Сбегу я оттуда. Сбегу под любым предлогом! «Дорогие дамы, положа руку на сердце, что мне до ваших „особенных“ проблем?» И я направился на тактические занятия. А оттуда — на строевые.

— Кру-гом!

— На пле-чо!

Смотр продолжался все утро. «Нале-ву! Напра-ву!» Капитан, запрокинув голову, изрыгал почерневшими губами: «Болваны! Ну, погодите, я с вас спесь собью!» После полудня перешли в аудиторию. «Итак, господа, траектория — это…» Свежеиспеченные наставники, вылощенные, как положено в Военном училище, трудились, не зная устали, мечтая о погонах бригадного генерала. Да, да! К вечеру я очень устал. Должен признаться: теперь меня манил к себе — тишиной и покоем — тот запертый дом со скрипучими полами; обитель теней, где, наверно, бродит призрак покойного родственника моего отца. Мне приходили на ум шаткая кровать, выцветшие обои, плохо натертый, изъеденный жучком паркет, и сокрытая за всем этим тайна бередила мне душу — во мне заговорило сострадание к горестям Лии.

Бедная сирота взвалила на себя труд учительницы, как бы отбывая наказание — без вины, но неотвратимое, — чтобы заработать кусок хлеба себе и матери. «Мамочке», как она любовно звала ее. Зарабатывала меньше, чем служанка. Еще слава богу, что они сохранили это жилье в Мафре — покрывая расходы за счет квартирной платы от сданного внаем нижнего этажа. (Я описываю все так, как видел своими глазами, ничего не приукрашивая — вряд ли стоит золотить бедность.) Нужда сироты и вдовы была «позолочена» по-иному. Мебель, браслеты и серьги (дорогие как воспоминания), даже одежда — все постепенно уплывало в обмен на хлеб насущный. Не избежало этой участи и пианино. И парадная форма покойного майора. С частью этих денег Жужа сбежала в Лиссабон и, наверно, купила на перекрестке лотерейный билет да сласти. Билет, возможно, отдан любовнику…