Современная португальская новелла - [65]

Я отвела глаза от спичек. Мои однокашницы смотрели на официантку, которая появилась в дверях, толкая перед собой столик на хромированных ножках, уставленный подносами. Она была так же аккуратно и безукоризненно чисто одета, как безукоризненно чист был восстановленный город с аккуратно разбитыми газонами или как безукоризненно чиста была скатерть на столе, который украшал букет чайных роз. Все наслаждались кофейным ароматом и поглядывали на вишневый торт и хрустальную вазу с кремом «шантильи».

— Какое чудо!

Кофе был налит в белые фарфоровые кофейники, а молоко в маленькие молочники. Павлова запрыгала на стуле, предвкушая удовольствие. Она вела себя как девочка, что часто случается с бездетными женщинами, которые не способны осознать свой возраст.

Не удержавшись, я взяла в руки один молочник и, глядя на него, живо представила, как мы с моей тетей Линой бывали в кондитерской на Трокадеро. Тетя всегда заказывала две чашки кофе со сливками, которые приносили в красивых молочниках, и одну порцию сливок отдельно. «Кофе — яд для детей и эликсир жизни для взрослых» — таково было твердое и непоколебимое мнение тети Лины. Поэтому она выливала все три порции сливок в мою чашку, капала туда несколько капель кофе, чтобы придать им цвет, и потом без сливок и без сахара выпивала свой и мой кофе. Получила ли она хоть одну из моих посылок с этим эликсиром, который я посылала ей на фабрику смерти, где провела она свои последние годы?

— О чем ты думаешь? — спросила меня красивая Габриэла.

Я поставила молочник на место и снова отметила метаморфозу, происшедшую с этой женщиной, которая обращала на себя внимание и выделялась среди прочих моих однокашниц. Годы пощадили ее, не то что других. Она похорошела, если не сказать помолодела. Безгрудая худышка, какими обычно бывают хрупкие и малокровные девочки, превратилась в хорошо сложенную, крепкую женщину с красивым бюстом. Хотя на дворе уже была осень, у нее еще сохранился загар, и бронзовый отлив ее кожи особенно гармонировал с белокуро-пепельными крашеными волосами. Одета она была в серебристо-синее платье, очень шедшее к ее глазам. Да, в гимназии я никогда не замечала цвета ее глаз.

— Вспоминаю тетю Лину, — ответила я и тут же пожалела, что сказала правду, потому что совсем не хотела говорить о тете Лине с Габриэлой.

— А, тетя Лина! Очень хорошо помню. Ты была дружна с ней. — Я кивнула. — Такая симпатичная и всегда веселая…

Я подумала, что Габриэла-то должна была слышать, что, когда гестаповцы пришли за тетей Линой и барабанили в дверь, она продолжала играть на пианино, но промолчала, вскользь заметив:

— Как давно я не видела таких молочников.

— Да, у вас так не подают. По утрам вы пьете много молока и немного кофе из больших чашек для завтрака. Верно? По вечерам — чай, а днем маленькую чашечку крепкого кофе.

Тут я узнала, что Габриэла бывала в Португалии. Испанию она знала лучше меня. Больше всего ей нравилась Коста-Брава, где всего лишь месяц назад она так хорошо загорела. По ее рассказам, Португалия была очень живописным, очаровательным уголком, но провинцией, в которой рядом со старинными замками соседствовали бедные, правда всегда чисто выбеленные домишки. И особенно милы люди, благодарные за пустяковую милостыню. Это покорит любого.

— У нас в Германии, — сказала она, — ничего подобного не увидишь. Наш народ после войны (после войны!) стал особенно эгоистичен. Ему все плохо. Он ненасытен! Да, да, именно так! Поэтому встреча с такими покорными судьбе людьми умиляет. «На все воля божья», — говорят они наивно. Разве это не восхитительно?

Она поглядела на собеседниц, ища поддержки. Большинство было согласно, что это действительно и умиляет, и восхищает.

— И знаете, они всем довольны, со всем согласны. Просто удивительно. Нет, это выше моего понимания.

«Нет, это выше моего понимания». А моего? Могла ли я понять своих бывших однокашниц, которые здесь, в отеле «Калифорния», пытались вычеркнуть двадцать пять лет из жизни, вернуться к прошлому. Чем жили они эти двадцать пять лет? Что думали? О чем мечтали? Кого любили? Кого ненавидели? Кого убивали? Нет, упаси бог, нет! И все-таки чем живет и о чем помышляет эта загорелая Габриэла, для которой чужая нищета, подобно фольклору, служит развлечением? Что именно развлекательного нашла она в нищете? Какая нищета ее развлекала в тот год, когда я, обретя мужество в полном отчаянии, искала спасения и убежища для себя и человека, который так и не смог приспособиться к чужому образу жизни… и… погиб.

Какое-то время Габриэла еще делилась своими туристскими впечатлениями. Я даже не пыталась ей возражать. Зачем? Меня занимала мысль: как должно быть утомительно все время быть такой подтянутой и хорошо одетой! Ведь у нее даже шея, которая всегда выдает возраст, была без единой складки.

Людвига, как хозяйка дома, наливала нам кофе, раскладывала торт и предлагала крем «шантильи».

— Ты почти не изменилась, Паула, — как всегда миролюбиво сказала Шиншилла. — Я тебя сразу узнала.

«Почти». Какое, казалось бы, малозначительное слово, а сколько иллюзий оно рождает. Я вспомнила, как ступила на землю бывшего мне родным, а теперь совершенно чужого города. Вспомнила, как вошла в отель «Линденхоф» и отдала свой чемодан молодому человеку с вьющимися черными волосами. Он заговорил со мной по-испански и тут же в лифте, не смущаясь, доверительно стал мне рассказывать о своих бедах. В отеле он вынужден был работать когда придется, и днем и ночью. Город ему не нравился. То ли дело Вальядолид, он скучал по Вальядолиду. К сожалению, я ничего не могла сказать о Вальядолиде. Только согласиться. Но здесь, в этом северном городе, который ему не нравился и в котором в начале октября было гораздо холоднее, чем в разгар зимы в Вальядолиде, он мог заработать деньги и, оставив себе кое-что, посылать семье. Когда дверь за ним закрылась, я достала из чемодана платье и сумочку с косметикой. Сняла дорожное платье, приняла ванну, надела домашнее, цвета бутылочного стекла, плотные чулки сменила на тонкие, а удобные английские туфли на неудобные на высоком каблуке. Посмотрела в зеркало: хорошо сшитое платье сидело на мне как перчатка, чулки и туфли делали мои слишком толстые ноги изящными. Я подошла ближе и взглянула на свое лицо. Какие широкие поры и какие глубокие морщины легли от крыльев носа до губ! Подбородок утратил девичью округлость, а щеки потеряли свежесть. Я подтянула к вискам кожу — две глубокие складки исчезли, а подбородок округлился. Но едва я отпустила кожу, морщины вернулись на свое место, подбородок стал острым. Спадавшая на лоб белая прядь шла к зеленому платью, но отнюдь не молодила. «Нужно было бы покрасить волосы», — подумала я. С особой нежностью потрогала я светлые деревянные бусы. «Возьми, мама», — сказал мне по-юношески нескладный Мигел. Он всегда путал два глагола: давать и дарить. Надо было знать его и любить, чтобы не обижаться на него и его не обидеть ни восторгом, ни досадой, если подарок был сделан некстати.