Современная португальская новелла - [63]

Честно говоря, я побоялась, что она засмеется, когда я спрошу, где собираются бывшие ученицы гимназии Шиллера. Ничего бы сверхъестественного в том не было, ведь она принадлежала к послевоенному поколению — поколению «невиновных», как принято говорить и писать, которые не прощают поколению отцов моральный крах родины. Но эта достойная служащая своей конторы с достоинством выполняла свои обязанности. С ничего не значащей любезной улыбкой, которая могла бы послужить международным эталоном keep-smiling[9], она сказала:

— На первом этаже, фрау.

Как все продумала Людвига: именно на первом этаже мы учились последний год.

— Можете воспользоваться лифтом или подняться по лестнице. — И перламутровая лодочка блеснула, указывая нужное мне направление.

Я пошла к лестнице, потому что в лифте на первый этаж поднимаются старики, больные и дети.

Ковровая дорожка на первом этаже была того же зеленовато-оливкового цвета, что и в холле. Под тяжестью моих ног ступеньки не скрипели, не пахло гнилым деревом и свежим воском. Вообще ничем не пахло, и ничто не вызывало во мне тех воспоминаний и чувств, которые нахлынули на меня, когда я увидела крупные готические буквы на конверте.

Людвига стояла у входа в зал, отведенный для встречи. И хотя она совсем была не похожа на Людвигу детства (да и как это могло быть?), я тотчас же узнала ее по лошадиной голове и расхлябанной фигуре, совсем ссутулившейся, словно под тяжестью какой-то ноши. В первый момент я удивилась, что не вижу рядом с ней Ленхен — нашего гения математики. Но ведь и курточек, и голубых беретов, висевших вдоль стены коридора, не было тоже. «Кто это?» — прочла я в глазах Людвиги, но, как только мы подошли друг к другу, она довольно засмеялась и победно воскликнула:

— Паула, ты!

Она пожала мне руку и поцеловала крепко, как целуют у нас в Португалии, в обе щеки. Все это было так непохоже на нее: и ее манера держаться, и это обращение: «Моя дорогая и хорошая Паула!» Чем вызвана подобная метаморфоза, если прежде не только она, но даже Софи никогда не целовала меня. Взяв под руку, Людвига ввела меня в просторный, слишком натопленный зал. За круглым столом, который был накрыт для полдника, уже сидели пять моих однокашниц. Не дав им времени узнать меня, она представила:

— Единственная участница нашей встречи, прибывшая из-за границы.

Нет сомнений, этим она хотела выразить признательность, но невольно, сама того не желая, воздвигла между мною и остальными стену.

Кроме уже пришедших (включая Людвигу и меня), по ее предположению, должны были прийти еще двое. Тогда нас стало бы девять. Не так уж мало, если принять во внимание, что из нашего класса окончили гимназию пятнадцать человек и что за спиной у нас страшная война!

Я заметила, что каждая из присутствующих приложила немало усилий, чтобы хорошо выглядеть и показать себя и свой вкус. Все без исключения побывали в парикмахерской: ну кто ж не знает, как много значит прическа для женщины, молодость которой уже прошла! Людвига представила мне всех по очереди, не забывая называть девичьи фамилии и прозвища: Ольга Штамм — в девичестве Ольга Минден, или Павлова; Габриэла Вальдер — Керн; Леонора Винкельман — Принцесса; Элизабет Шульц — девичья фамилия Мертенс, или Монна Лиза.

Смущенная, я подсела к ним, и несмотря на то, что все они были нарядно одеты и на столе стоял букет чайных роз, я не чувствовала того радостного, праздничного настроения, которое было бы так кстати в этих обстоятельствах и которое раньше всегда в избытке испытывали мы по менее торжественным случаям, как, например, дни рождения или походы в театр, где, сидя на галерке перед началом спектакля, когда занавес еще не поднялся, мы считали себя счастливыми. Меня спросили: «Как ты? Хорошо ли доехала? Нравится ли тебе город?..» Они просто, как и прежде, обращались ко мне на «ты», и это сразу помогло мне избавиться от скованности, которую, сама того не желая, навязала мне Людвига, едва я переступила порог.

Так, значит, эта красивая и элегантная женщина (в детстве худенькая, бледная девочка), что сидит рядом с Павловой, и есть Габриэла? Теперь она совсем не выглядела служанкой. А эта — кости да кожа, с ярко-рыжими волосами, густо накрашенная, чтобы скрыть морщины, — Павлова? В моей памяти она всегда была легкой птичкой, которая порхала в лимонном платье в гостиной тети Лины, или изящной женщиной в английском костюме серебристо-серого цвета с каракулевым воротником. Испытывая одновременно неловкость и жалость, я склонилась над пекинос, лежащим у нее на коленях, и погладила его, хотя из всех собак именно к пекинос я питаю отвращение. Должно быть, он почувствовал это, потому что зарычал и его вытаращенные, широко поставленные глаза посмотрели на меня враждебно.

— Он не доверяет чужим, — сказала Павлова, извиняясь. Теплые душевные нотки голоса удивительно не соответствовали неискреннему выражению ее карих глаз, вокруг которых лежали синие тени.

— Хонг, дорогой, успокойся, — сказала она, лаская пекиноса. — Мы среди друзей.

— Подруг! — поправила ее пышнотелая дама, на голове которой была шляпа, формой своей напоминавшая горшок. Когда-то ее звали Монна Лиза, и была она так красива даже со шрамом на лбу! — Смотри, Павлова, не раскорми собаку! Презираю жирных псов.