Современная португальская новелла - [62]

Письмо Людвиги начиналось словами: «Моя дорогая и хорошая Паула!» После стольких лет, что мы не виделись, мне это показалось преувеличением. Между нами и раньше не было дружбы, а уж теперь… Она сообщала мне, с каким трудом разыскала мой адрес, обращалась даже в Красный Крест («представляешь, Паула, дорогая!») и была «несказанно счастлива, когда узнала, что ты жива и здорова под солнечным небом Португалии». Она очень сожалела, что я вдова. Конечно, писала она мне не просто так, а приглашала на встречу с бывшими одноклассницами, назначенную на начало октября в отеле «Калифорния». Новый отель, писала мне Людвига, построен на улице Фридриха Эберта, которая, когда я еще жила в Германии, возможно за грехи наши, была переименована в улицу Мартина Бормана, а еще позже, после войны (и слава богу!), стала называться именем Франклина Рузвельта. Нет, я не забыла, я просто не могла забыть, что «наша уважаемая гимназия Шиллера, которая, к несчастью (так ведь?), была разрушена во время войны, находилась именно на этой улице». А так как отель «Калифорния» был построен на ее месте, то встреча должна была состояться именно в нем.

Перед отъездом я положила в портфель фотографию Софи и моего сына. Снимок Софи был сделан мною в один из летних дней на Террейро-де-Пасо, на фоне арки улицы Августа. Софи в темной юбке и блузке с короткими рукавами, которая на фотографии вышла белой, хотя на самом деле была зеленая. Снимок получился темный, и все-таки на нем можно было разглядеть изможденную, высохшую, преждевременно состарившуюся Софи накануне смерти. По правде сказать, только большая фотография или портрет, сделанный маслом, смогли бы по-настоящему передать ужасающие страдания Софи, написанные на ее усталом, неузнаваемом лице. Но я решила, что, если эта маленькая фотография (единственное, что у меня осталось от Софи) не способна будет это сделать, я расскажу обо всем сама. У Мигела я взяла моментальный снимок, сделанный на пляже. На нем была запечатлена его красивая длинноногая фигура и интеллигентное лицо. Он, видя, что я кладу фотографию в портфель, смеясь сказал: «Надеешься привезти мне тещу?»

2

Трудно передать, что испытала я, когда опять увидела густой осенний лес, одетый в золото и пурпур с кое-где проглядывавшим бархатом вечнозеленых елей. Идя по влажной земле, от которой исходил терпкий аромат прели, я почувствовала, что моя походка стала прежней, и я сама как бы раздвоилась, ощущая себя — духовно и физически — и взрослой женщиной, и девочкой тех, давно ушедших лет. Все, что окружало меня, сливалось со мной, было неотделимо от меня, как мое дыхание, как корни дерева, без которых оно ни жить, ни плодоносить не может.

Но время неумолимо, и никакая разъедающая душу иллюзия остановить его не в силах. Действительность очень скоро вернула меня в реальный мир. Восстановленный из руин город возрождался к новой жизни. Жизни красивой и стремительной, которой я не переставала восхищаться: роскошные магазины, башни жилых домов и административные здания из стекла и бетона, широкие улицы с декоративными скульптурами на зеленых газонах. И, восхищаясь, я испытывала странное чувство, очень похожее на то, какое испытываешь, находясь на современной строительной выставке, когда проходишь по изящно обставленной квартире образцового дома, в котором будут жить неизвестные тебе жильцы.

Старая, тихая и тенистая улица Фридриха Эберта — теперь Франклина Рузвельта (надолго ли?), — пробуждаемая во времена моего детства резкими звуками станка точильщика ножей, была окраиной города. Теперь она приблизилась к центру из-за бурно растущих новых районов. Старые каштаны уступили место широким проспектам. Поднявшиеся вверх дома радовали глаз разумной и строгой архитектурой. Нетрудно было вообразить себе современные комфортабельные помещения, скрывавшиеся за этими красивыми фасадами. Однако для меня эта улица навсегда останется такой, какой я ее знала в детстве: с индийскими каштанами, цветущими белыми и красными свечками, со старыми одноэтажными домами, в палисадниках которых весной цвели тюльпаны, летом — сирень, осенью — астры. Нет, не внутреннее чувство подсказало мне, где стояла раньше наша гимназия, а крупные буквы вывески на красивом высоком здании: «Отель Калифорния».

В холле, устланном ковром зеленовато-оливкового цвета, за двойными стеклами огромных витрин пышно цвели тропические растения. Фиолетовые кресла стояли вокруг низеньких столиков, на которых в вазах красовались тоже фиолетовые лилии. Может быть, здесь что-то и напомнило бы мне старый вестибюль гимназии Шиллера, отделанный белыми и желтыми изразцами. Но зачем, видя роскошь отеля «Калифорния», вспоминать скромный вестибюль? Я подхожу к дежурной — розовощекой блондинке с голубыми веками и длинными перламутровыми ногтями, которые очень похожи на лодочки, перевернутые вверх дном. Да! Какой скромной и незаметной была секретарь нашей гимназии фрау Аида. Пожалуй, так накраситься она могла только для маскарада. И если фрау Аиде даже в голову не приходило изображать из себя директрису, то эта блондинка явно чувствовала себя хозяйкой отеля.