Современная португальская новелла - [66]

— Очень приятно, Шиншилла, раз ты считаешь, что я совсем не изменилась.

Усталое и красноватое лицо Шиншиллы сохранило наивное, бесхитростное выражение. Пестрые цвета ее платья, казалось, соперничали друг с другом. Очень может быть, что теперь старшеклассники закричали бы ей вслед: «Вкуса у тебя нет, Шиншилла!»

— Война оставила Шиншиллу вдовой, — сказала Людвига. — Она жила в Восточном Берлине и сбежала к нам. — Людвига покровительственно взяла за руку Шиншиллу — так полицейский на перекрестке берет за руку ребенка, чтобы помочь ему перейти улицу. — Теперь она в безопасности.

Это была прелюдия к последовавшему разговору, видимо, обычному для их круга и уж, конечно, совсем не относящемуся ни к гимназическим годам, ни к годам, когда гимназия была разрушена, а точно к сегодняшнему дню, к которому мы все это время тщетно пытались перебросить мостик. Они обращались ко мне, иностранке, желая знать мое мнение:

— Что ты думаешь о Восточной зоне? Или тебе это абсолютно безразлично? Хоть бы бог сжалился над нашими бедными братьями! Живут хуже, чем русские и поляки. Магазины как в прошлом веке. Товары никудышные, провинция. Литература немыслимая: одни и те же примитивные истории о рабочем классе и крестьянстве — социальная литература!

— Туалетная бумага как картон, — взвизгнула Монна Лиза.

Шиншилла молчала. Хотя она и была «в безопасности», мне показалось, что она чувствовала себя неловко, словно говорили плохо о ее родственнике, с которым она была не в лучших отношениях.

Разговор прервало звонкое приветствие. В дверях стояла высокая, красивая женщина, несмотря на суровые черты лица и совершенно седую голову выглядевшая очень молодо. Никто не узнавал ее.

— Я Кристина Вебер.

— Ну конечно же! Конечно! Кристина Вебер, — послышалось со всех сторон.

Людвига обняла ее и так же, как меня, поцеловала в обе щеки:

— Я Людвига! Не сердись, Кристина, что мы не сразу тебя узнали. Мы очень увлеклись разговором. — Кристина сняла пальто и кинула на стул. — Как приятно, что ты среди нас. Я часто слышу твой голос по радио.

Она налила Кристине кофе с молоком в большую чашку, отрезала кусок торта и положила крем. Людвига вела себя так, будто чувствовала превосходство Кристины, и Кристина, потеряв терпение, сказала:

— Оставь, Людвига, оставь!

Как я, «единственная участница встречи, приехавшая из-за границы», так и Кристина, муж которой воевал «против нас», а потом погиб в Тобруке, казались Людвиге corpus delecti[10], и она от этого никак не могла отрешиться. Поэтому она обращалась с нами с почтением и осторожностью, с какими кладут цветы к памятникам.

Осторожность, осторожность! О, как болели руки и ноги, когда мы с ним бежали в горы, спасаясь от смерти. Только друг в друге мы черпали поддержку и силы. Выстоять, выстоять, остаться в живых, дойти! К горящим вискам мы прикладывали смоченные в ручье весенние листья.

Вошел грум и вручил Людвиге какую-то бумагу. Она поднялась навстречу ему, напоминая мне своей фигурой одну из заглавных букв готического алфавита. Постучав ложечкой по чашке, она объявила:

— Мои дорогие и хорошие! Очень жаль, но Гертруда не сможет прийти. В последнюю минуту ее все-таки задержали. Очень жаль! Если вы не против — мы против не были, — я хочу обратиться к вам со словами приветствия по случаю встречи. Добро пожаловать в наш город, который хотя и изменился, но все же остался нашим городом. Добро пожаловать, — она посмотрела на меня, — на нашу землю, с которой мы всегда вместе душой и сердцем. Добро пожаловать в это здание, которое выросло на том клочке земли, где стояла наша, так горячо любимая гимназия. В ней, разрушенной одной из самых варварских бомбардировок, мы, когда были молоды и счастливы, утоляли голод познания, строили воздушные замки и дружно жили под безоблачным небом, совсем не подозревая, какие нечеловеческие страдания ждут нас, рожденных в предвоенные годы. И сколь несчастны были на заре своей юности, явившись свидетелями ужасающей войны, страшней которой никогда ничего не было. Мы оплакивали погибших близких, видели, как разрушаются наши славные и прекрасные города. Боролись с голодом. Кое-кто из нас был вынужден жить на чужбине, — она посмотрела на Кристину и меня, — кое-кого уже нет в живых. Но бог всемогущ. И наш народ — великий труженик, которому в мире нет равных, должен благодарить его за то, что он помог поднять из руин наш город и сделать его еще лучше, еще краше. За наше служение родине и наше трудолюбие люди во всем мире чтут нас и восхищаются нами. — «Петух был бы доволен Людвигой», — подумала я. — Мы можем гордиться, что вносим свой вклад в дело процветания западной культуры, — тут она сделала паузу, отхлебнула холодный кофе… — Восьмерым из нас удалось сегодня встретиться. Ни расстояние, ни занятость не помешали этому. Даже из-за границы к нам приехала наша хорошая подруга, — она снова посмотрела на меня, — и это нам особенно приятно, — я улыбнулась ей. — Я пыталась выяснить, что помешало остальным присутствовать на нашей встрече. К великому сожалению, только о трех я могу что-то сказать. Одна из них — моя дорогая Ленхен, наш гений математики. Во время войны, еще совсем девочкой, Ленхен начала работать бухгалтером на военном заводе в Галле. Мы все время переписывались. Для меня, поскольку я очень люблю писать, это было несложно, Но для Ленхен, которая так мучилась над школьными сочинениями, это было большим испытанием. Шел последний год войны, когда случилось то страшное, о чем я хочу вам сообщить: военный завод, изготовлявший порох, со всем персоналом взлетел на воздух. — Людвига умолкла, Павлова тяжело вздохнула. — Ирен Маккензи по-прежнему живет в Берлине. Ее муж возглавляет солидную страховую компанию, и Ирен обременена светскими обязанностями. Вот почему она не смогла сегодня приехать, но она написала нам. — Людвига распечатала письмо. — «Только какое-нибудь невероятное событие могло бы в это время года оторвать меня от обязанностей, которые легли на мои плечи в связи с положением, которое занимает мой муж. А ведь в том, что встречаются подруги детства, нет ничего невероятного. Не правда ли?» — Кто-то засмеялся над не слишком умной шуткой Ирен. «Все еще доносчица?» — подумала я. — Кроме того, — продолжала Людвига, — на мою долю выпала не очень приятная миссия рассказать об Эльзе Бах — нашей Вамп. К несчастью, бедняжка ступила на дурной путь. Как это случилось? Одному богу известно! Мы были еще слишком малы и глупы и не всегда могли понять, что делаем. Вот и Эльза! Она работала надзирательницей в Освенциме. — Как холодно стало вдруг в этом жарко натопленном зале. Я поежилась и спрятала руки. Людвига посмотрела поверх наших голов в надежде кого-то или что-то увидеть. — Эльза не ушла от справедливого возмездия. Ее повесили. — Она опять пригубила чашку кофе. Некоторые опустили головы и подняли их, когда она заговорила снова. — Гертруда должна была сама о себе рассказать, но так как она не смогла прийти, придется это сделать мне: окончила юридический факультет, одинока, работает у нас в городе судьей. Трибунал для несовершеннолетних. Ее отец — знаменитое Пугало — погиб во время одной из бомбежек. — Монна Лиза, будто именно меня это должно было интересовать, шепнула мне на ухо, что Гертруда была одной из политических гиен и что собственный отец — такой хороший, порядочный человек — порвал с ней. — Теперь, мои дорогие подруги, освежив в памяти прошлое, расскажем друг другу о том, кто чем занимается сейчас. Еще раз благодарю вас, что вы откликнулись на мое приглашение и собрались здесь сегодня. Если богу будет угодно, то эта встреча, как и те прекрасные гимназические годы, которые провели мы вместе в этом городе, никогда не изгладится из нашей памяти.