Современная португальская новелла - [124]

Отца, который умер от дурной болезни — гувернантка никак не хотела сказать, что это за болезнь, — дети знают только по портрету. Он висит в устланной коврами гостиной. Фаусто очень похож на отца. Та же язвительная улыбка. А дядя ничем не похож, разве что ростом: такой же огромный… Рассказывают, что отец был еретик, не признавал властей и прижился только где-то вдали от родины. Об отце дядя тоже не вспоминает. Ни о нем, ни о матери. Вообще они слышат от него всегда одни и те же слова: «Ешь суп!», «Садись за алгебру», «Учительница тобой недовольна. Хотел бы знать причину». И тон всегда один и тот же.

Разве что в те редкие дни, когда в доме бывают гости, а нас отправляют в постель, мы слышим, как дядя, посылая в винный погреб за особым портвейном, из собственных запасов, как всегда сухо, без особых эмоций, но чуть-чуть приподнято рассуждает о практицизме и превосходстве истинного европейца — продукта высшей расы. А в подтверждение приводит опыты на лошадях и собаках, которым отрубают хвосты, изменяя тем самым морфологию вида. В замочную скважину нам видно все: как он поправляет складку на брюках, как кривит тонкие злые губы, с ненавистью произнося слово «масоны».

На кухне все ходит ходуном. Гувернантка даже не подозревает, что там творится. На столе, который поставили посередине, стоит свеча. Придумал все это свояк кухарки. Сначала всем было смешно, но, когда стол стал стучать, смех прекратился. Фаусто спрятался к кухарке под юбку. А Жасмин, полный любопытства к происходящему, стоит недвижно, облокотившись на кухонный шкаф. На лице херувима написано изумление и недоверие.

И сказал сеньор Жоакин (предположим, что его так звали: имена со временем забываются. Может быть, и Жоакин, а может быть, и Жануарио):

— Почему же замолчал стол? Он так хорошо говорил…

— Правда.

Но вот спустя какое-то время снова послышались удары. Испуганная кухарка, с трудом шевеля языком, произнесла: «Падре». Что бы это могло значить? Жасмин мгновенно исчезает под столом, где с самого начала сидит Фаусто. На пороге кухни, осеняя себя крестом, появляется каноник, которому у нас никто не доверяет. Он имеет обыкновение — это не только дозволено, но и поощряется дядей — подслушивать все, о чем говорят в доме, разузнавать секреты как прислуги, так и хозяев: ведь они его братья во Христе.

— Да, это я, падре. Вот стол и замолчал. Или это не так? Ну?

На кухне воцарилась тишина. Все замерли от ужаса. Раздраженный священник, поборов охватившее его бешенство, стал наставлять заблудшую паству, разъясняя, что спиритизм есть изощренное ухищрение сатаны, что он, каноник, никогда не признавал его, более того, всегда утверждал, — так как убежден, абсолютно убежден — что это происки темных сил, и так далее, и тому подобное.

Он оперировал такими понятиями, которых никто из присутствовавших никогда не слышал и, уж конечно, не понимал, а они, эти понятия, в устах каноника превращались в угрозы. Только Фаусто, сидя под столом в позе молодого будды, снисходительно — по глупости или из-за раннего скепсиса — хихикал над разглагольствованиями каноника и воображал, как давит пальцем на жирной шее священника розовые прыщи. Пользуясь выгодно занятой позицией, он не терял времени даром и изучал под юбками служанок их мясистые ляжки, открывавшиеся его взору.

Следом за каноником на кухню явился дядя Алешандре. Он сейчас же обнаружил под столом Фаусто. Схватив племянника за ухо, дядя поднял его в воздух и вынес в коридор, оставив прислугу на попечение святого отца. Здесь, в коридоре, он в бешенстве воткнул ему в зад булавку, которую имел обыкновение носить в лацкане пиджака. Жасмин, увидев схватившегося за ягодицу и прихрамывающего брата, не мог удержаться от ехидной гримасы и распиравшего его смеха, за что тут же получил звонкую затрещину. Как звери, они вцепились друг в друга, но без единого звука, чтобы дядя не услышал.

Кухарка была родом из Миранды, что находилась по другую сторону гор. Лицом она напоминала мадонну, а телом — молодого розового поросенка. Нам она рассказывала, что в Миранде все, даже самые бедные, обязательно откармливают одну курицу особенно старательно, чтобы в день смерти кого-нибудь из родных подвесить ее к дверям дома в знак того, что они ни в чем не нуждаются. Нечто похожее делали и жители соседних городов. Она-то, эта кухарка, и принесла нам с ярмарки глиняную дудку.

Жасмин самозабвенно дует в нее, и переливчатый долгий свист, исходящий из этой необычной лилии желтого цвета, наполняет залу, проникает в каждую щель, наполняет дом звуками утренней зари, журчанием ручья, звенящим как хрусталь воздухом.

— Ну-ка, Жасмин, брось эту дудку на пол. Интересно, разобьется она или нет, — говорит подруга нашей гувернантки, тучная дона Рожелия, которая приходит к нам шить один или два раза в неделю. Здесь она ест, пьет и спит, как и все остальные, кто находит приют в нашем старом доме на Лапе.

Жасмин с любопытством смотрит на нее. Он в нерешительности: страх борется с желанием принять вызов. Бабища, подзадоривая его, смеется во весь рот. Глупость? Жестокость? Жасмин перестает дудеть, внимательно со всех сторон осматривает дудку и с силой швыряет ее на пол. Доставлявшая столько радости игрушка разбивается вдребезги. От злости Жасмин топчет осколки ногами, и на его больших ресницах повисают крупные слезы. Готовый укусить портниху, он бросается к ней, но обозначившийся в дверях деревянный силуэт дяди останавливает его, смиряя гнев.