Современная португальская новелла - [108]

Двери заперты, вокруг одни стены. И неведомо, какие слова произнесть, чтоб они отворились, разве что: «Сезам, откройся!» О господи, как узнать эту тайну? И деньги можно будет достать, они обязательно будут — узнать бы только это волшебное слово. Она прячет бумажки и все шепчет тихонько:

— Да, да… Я непременно заберу… вовремя.

И выходит. Тут Лукаш обращает взор ко мне. Обходит прилавок, оглядывает меня с алчною гаденькою ухмылкой. Мы одни в полутьме лавки, как я и рассчитывал. И два ворона — один напротив другого. Ворон Эдгара По впивается мне в сердце, и кровь моя придает ему силы, чтобы прокаркать: никогда больше, никогда больше! Карканье это — как из туннеля, как из пустой пещеры. Другой ворон, тот, что над входом, индюк, сработанный топором, которому нипочем его одиночество, слетает с притолоки и опускается в душе у Лукаша. И созерцает меня оттуда. Он доволен только что свершенною подлостью. Подсчитывает стоимость сандалового баульчика да сколько набежит процентов, берет в счет сроки, подбивает итог. Потом внимательно оценивает меня. Мол, посмотрим, что станет закладывать этот субъект…

Однако же минуты текут, и мое молчание озадачивает Лукаша. Ведь я не вступаю в разговор, стою, да и только. Улыбка медленно сползает с его лица — морщинка за морщинкою, — оно делается бледным. Он начинает соображать, пятится за прилавок. Натыкается на комодик черного дерева, на шкафчик напольных часов, на стулья, столики. Отступает медленно, ноги плохо слушаются, и, только спрятавшись за прилавок, он останавливается. В облике его что-то эфемерное и одновременно фатальное — от судьбы! Я знаю одно: я еще побываю тут. Не сегодня. Позже.

МАРИЯ ЖУДИТ ДЕ КАРВАЛЬО

Все изменится > Перевод Н. Малыхиной

Замри! — приказать всему: вещам, людям, каждому мигу бытия, — сорвать все покровы и вглядываться пристально, напряженно, пока не покраснеют глаза и веки не опустятся от усталости. Быть мужественным, смотреть жизни в лицо. Разглядеть все, что оставляешь, внимательно, без страха, и понять, что уйти не жаль. Только не убегать, не спасаться в переулках, не прятаться в первую же открытую дверь. Не мечтать. Главное, не мечтать.

Он жил — уже сколько лет! — в воздушных замках надежд, и не было у них ни фундамента, ни прочных стен, ни крыши. Были только распахнутые настежь окна, в которые никто не мог и не смел заглянуть; они открывались в невозможное, но из природной робости он допускал туда лишь немногих. Жить без этих надежд он бы не мог.

Но вдруг, неизвестно почему, мечты потеряли над ним свою власть. Гнетущее беспокойство, как змея, сдавливало грудь, мешало дышать, порождало тупую боль. И уже не только грудь, весь он был скован, стянут тысячью невидимых обручей.

Раньше патрон, сеньор Валдемар, то и дело повышал его в должности, и, когда Фаусто выходил из его кабинета и шествовал по большой, полной секретарш приемной, как по главному приделу храма, все смотрели на него с восхищением; уважение окружающих окутывало его словно длинным тяжелым плащом: вот он уже начальник отдела. Естественно, это влекло за собой важные последствия. Дочь наконец-то осуществляла свою мечту: теперь она училась музыке, у жены становилось больше свободного времени (возможно, они даже нанимали прислугу), и вот, после тридцати лет ожидания, отчаяния и надежд, бесконечных переездов от хозяйки к хозяйке, у них уже своя квартира, где они совершенно одни. И он, Фаусто, заказывает себе костюм. Сколько лет у него не было нового костюма?

Иногда благополучие приносила им дочь: она выходила замуж не за того поклонника, что каждый вечер болтает с ней на улице (хозяйка заявила, что не потерпит в доме такого безобразия), и не за того бледного, тщедушного паренька, который получает шестьдесят эскудо в месяц — и еще думает жениться! — нет, она становилась супругой человека богатого, с машиной, курящего американские сигары, как сеньор Валдемар. А почему бы ей не выйти и за самого сеньора Валдемара? Патрон не так уж стар, и состояние у него приличное. Разумеется, они тут же сменят квартиру, и он сошьет себе костюм. Последнее время костюм был одной из главных его забот. Тот, что сейчас на нем, уже никуда не годится. Жена пришивает изнутри заплаты, но ткань совсем уже ветхая и каждый день расползается рядом с заплатами. Редкий вечер жена не проводит за штопкой.

Конечно, бывали у него мечты и попроще. Как он находит на улице бумажник, а владелец так и не объявляется. Или дядюшка Бенто, уехавший в Бразилию еще мальчишкой, вдруг подает о себе весть после того, как лет сорок о нем не было ни слуху ни духу. Старик теперь сказочно богат, а других наследников у него нет. Но это была слишком роскошная, пугающе роскошная мечта, а Фаусто человек скромный. Да что бы он делал с несметными богатствами дядюшки Бенто? Поэтому он предпочитает продвижение по службе — вполне законное — до начальника отдела или замужество Изауры, в конце концов тоже вероятное. По радио каждый день передают что-нибудь в таком роде.

Предпочитал. Но больше он не может мечтать. И не стал бы, даже если б мог. Он хочет видеть вещи, как они есть, ясно и четко, рельефно выступающими на заднике сцены его пустой жизни. Жена превратилась в старуху раньше времени, стала развалиной — и все из-за него. Из-за него? Если бы не он, если бы не эта контора, в которой он застрял, если бы он умел делать что-нибудь еще, они обе — жена и дочь — могли бы вести совсем другую жизнь в родной деревне. Дочь давно уже вышла бы замуж за какого-нибудь мелкого хозяина, очарованного ее тонкой красотой горожанки. Тонкая красота! Пора сказать правду. Изаура уродлива, она похожа на него: такой же острый нос, толстые губы, глубоко посаженные глаза. Только не обольщаться, не мечтать! Нет и еще раз нет. Комната у них темная, в ней не бывает солнца, и даже свежий воздух не проникает через окно. В ней нет окна. Просто слуховое окошко, и выходит оно в прихожую. Дочь спит за перегородкой. Из ванной — запахи стирки. Ссоры на кухне, когда женщины готовят еду, и запах прогорклого масла, на котором мать типографского рабочего жарит картошку. Ботинки стоптанные, рваные, а денег никогда не хватает, чтобы отдать их починить. Может быть, в начале месяца… Но в начале месяца денег опять нет. Не только на ботинки, но и на многое другое, на транспорт, например. И вот Фаусто день за днем — восемь, десять, пятнадцать дней подряд — выходит из дому чуть свет, чтобы не опоздать на работу. Дочь целыми днями шьет. У жены морщинистое лицо, вечно опухшие ноги, которые она еле волочит. Хозяйка, дурно воспитанная особа, всякий раз требует денег к первому числу, намекая, что те, кому ее квартира не по карману, могут и съехать. Ну, и это замужество, оно ведь может состояться, почему бы и нет? — разве не женился он, разве не вышла замуж его жена? — и дочь перейдет в такую же комнату, может, еще хуже, может, даже без слухового окна в прихожую, и будет жить так до конца своих дней.