Современная португальская новелла - [104]

Со странным спокойствием вспоминал я скандалы, которые предшествовали ее уходу. Кармен день ото дня становилась все более несносной, а я не хотел терпеть ее грубости, хотя и любил ее тогда больше, чем когда-либо. Мы ожесточались; Кармен плакала, я сидел надутый, и мы не понимали друг друга. Какая-то идиотская щепетильность не позволяла мне заставить ее одуматься, пусть даже применив силу. Я отказывался от всех приглашений Араужу, это приводило ее в бешенство, казавшееся мне верным признаком ее измены. Что же, выходит, я был прав.

Я не знаю, где Кармен сейчас, что с ней. Меня это уже не интересует. Может быть, она хлебнула горя и хочет вернуться. Ничего не получится. Мне не удастся сейчас связать с ней мою убогую жизнь. Я кое-что понял.

Я оглядываюсь вокруг и вижу бедных чиновников, конторских служащих, всех этих людишек, которыми, как выгребные ямы мусором, забиты тысячи старых домов с ветхой мебелью. Они живут там среди отбросов, ругани и тайных измен. Я вижу, как уходят на лечение скопленные за всю жизнь деньги, я вижу старух, существующих на крохотные пенсии — их хватает только на чай с бутербродом (позорная нищета, как пишут в газетах); я вижу лысых, прожившихся, неграмотных, скупых лавочников и жирных хозяек меблирашек, в которых обычно живут чиновники; я вижу официантов из ресторана — они взирают на нас с таким презрением, но сами-то они ничем не лучше и не счастливее нас. И я думаю, что этот класс обречен на гибель. «Quand vous avez vécu longtemps dans la pauvreté, tout ça vous degoute».

Меня охватывает отвращение, о котором говорил французский писатель и которое пронизало меня до мозга костей. Охватывает подобно приступу тошноты. В ярости я бегу от этих людей, ставших мне чужими.

И вопреки всякому смыслу я верю, что когда-нибудь будет другая жизнь и другие люди. Верю! А пока мне очень хотелось бы, чтобы какой-нибудь недобрый ветер разнес в щепки мой проклятый уют.

МАРИО БРАГА

Завещание > Перевод А. Богдановского

Он дописал, осторожно промокнул свежие чернила и ткнул пальцем в незаполненную строчку:

— Вот здесь подпишите.

Тонио Балау зашаркал подошвами башмаков по полу.

— Я не умею писать, сеньор нотариус.

Нотариус повернулся к чиновнику из министерства финансов, ожидавшему своей очереди.

— Вечно одно и то же. Гонсалвеш, пожалуйста, подпишитесь вот здесь вместо него, «по просьбе». — Он посмотрел, как чиновник выводит на листе свою фамилию, потом поднял голову и протянул перо:

— Так, теперь вы: сначала сын и невестка, потом дочь и зять.

Все четверо медленно и неловко подошли к столу — мужчины впереди, женщины за ними. Тонио Балау отодвинулся, чтобы дать им пройти, и встал в стороне, глядя, как огрубевшие руки наследников неуклюже управляются с непривычной работой.

Вся его семья была в сборе, и он вспомнил жену. На святую Эуфимию будет пять лет, как она умерла. Дочь Элвира похожа на нее, только побледней и потоньше будет. Оно и понятно: покрутись-ка с такой оравой мальчишек. Муж ей, что ни год, делает по ребенку. Зять попался неплохой, только хиловат, да и закладывает крепко, так что командир в доме дочка. А сын пошел в него — настоящий Балау, высокий и крепкий, что твой дубок. Вылитый дед, недаром тот служил когда-то в кавалерии в Лиссабоне. Сын работяга, мухи не обидит, вот им и помыкают: слишком уж добрый, беда с ним прямо. Большое ему тогда вышло огорчение от женитьбы Флавио. Парень видный, с таким не пропадешь, мог бы и получше смотреть, кого выбирает. А он возьми и влюбись в старшую дочку Патакиньи, а у нее ни гроша за душой, и путалась она, люди говорили, с доктором Луизиньу Менезешем. Как они тогда с женой-покойницей противились — и по-хорошему уговаривали, и бранили, — ничего не помогло, словно опоила его чем чертовка эта. Что ж было делать — уступили, сын к тому времени уже в солдатах отслужил, сам зарабатывать начал. Потом и Лаура-ловкачка, проныра бессовестная, работать пошла, а вскоре родила шутя-играя двоих: мальчика и девочку.

(— Потрите указательный палец об эту подушечку и приложите сюда. — Это нотариус говорит невестке.)

Словно сельди в бочке ютились они впятером в старом, еще отцовском доме у реки. Внизу — загон для коз и свинарник; на втором этаже — кухня, три комнаты, деревянная терраса, нависшая над равниной, над рекой Дау. Рядом — на крутом обрывистом склоне — прилепилась кучка одинаковых домиков из черного гранита; тихая вода ручья подступает почти к самому порогу. Жили здесь, в деревенском предместье, на скалистых отрогах, поденщики, арендаторы и мелкие землевладельцы.

Всей земли у Тонио Балау — два гектара в Фонтаиньяше: пять яблонь, десять кустов винограду да картошка — в год выходило мешка четыре. Еще был у него кусочек поливной земли на берегу реки: урожай снимал в двести алкейре пшеницы, с огорода рядом — овощи, только-только на семью. Земля в этих местах скудная, родит мало, хоть и полита его потом вдосталь, а работника не нанять. Сыну после женитьбы самому пришлось наниматься к хозяевам побогаче. Пока жива была жена, кое-как перебивались: хоть и старая, и видела плохо, а за скотом ходила и с урожаем подсобляла. А как померла, пошла и его жизнь под уклон. Когда увидал он на кладбище ее открытую могилу, словно оборвалось в душе что-то, и вот уж сколько лет прошло, а ничем пустоту эту не заполнить. И сил нет, и тоска, такая тоска на сердце, прямо жить не хочется. Да и откуда им взяться, силам-то: семь десятков за плечами.