Современная португальская новелла - [102]
Ему повезло! С какой горечью и вместо с тем с каким облегчением я пропустил бы эту фразу: я слишком хорошо понимаю всю ее беспощадную жестокость. Я сам уже много лет живу в бедности и не загадываю насчет будущего. До него еще так далеко! Да и будет ли оно у меня? Хватит ли у меня мужества смотреть, как проносятся годы, и влачить все ту же серую, жалкую жизнь?
Я ненавижу эту жизнь и сталкиваюсь с нею на каждом шагу. В ресторане, где я обычно обедаю, она лезет изо всех щелей, всюду ее отвратительные следы: в плохо вымытых, сальных, заржавленных приборах, в салфетках, покрытых красными пятнами от вина и желтыми от грязных ртов; в тарелках, растрескавшихся и почерневших от времени, в сомнительном аромате поданного мне блюда, которое черт знает чем приправляют; в наглых мордах высокомерных официантов: служат-то они в паршивой забегаловке, а мечтают о роскошных ресторанах, о щедрых клиентах, о баснословных чаевых. Под этими взглядами я чувствую себя животным, безобидным, но вонючим и мерзким зверьком.
Мне много раз приходило в голову, что я очень похож на кроткую и никчемную дворнягу. Сторожевые собаки сторожат дом, охотничьи ходят на охоту, комнатные собаки по крайней мере надменно и презрительно семенят рядом со своими самодовольными и глупыми хозяевами. Злые собаки лают и кусаются. А мы — особи кроткие. Мы на все согласны, лишь бы только брюхо не подводило от голода, лишь бы можно было сходить раз в неделю в кино, лишь бы наскрести пятнадцать тостанов на кафе. Нам обязательно нужен свой собственный дом, хотя зимой там холоднее, чем на улице, нам обязательно нужна кровать, хотя покрывало на ней из выцветшей бумажной материи и кровать эта полна клопов, которые неизвестно откуда берутся и мучают нас всю ночь. Нам обязательно нужно, чтобы окно выходило на улицу, хотя что хорошего увидишь на этой улице? Нам обязательно нужна работа, хотя мы — ничтожнейшие служащие и всю жизнь мечтаем, что вот откроется вакансия и получим мы должность повыше, и ненавидим своих начальников, но юлим перед ними и выполняем все их капризы. Вот это все, вместе взятое, и называется бедностью. Приличная бедность, достойная бедность в наших плохо сшитых, до блеска вытертых, пахнущих нафталином костюмах. Бедность — в наших робких мыслях, в страхе перед всевозможными неприятностями и осложнениями. Всюду, во всем привкус бедности.
Я пишу эти строки, сеньоры, в воскресенье. Уже очень поздно. Я сижу на кровати, застланной покрывалом из вылинявшей бумажной материи, а кровать моя кишит клопами. За окном, которое выходит на ничем не примечательную улицу, воет ветер. Я один, потому что жена от меня сбежала, а у меня не хватило сил, чтобы вернуть ее, поколотить и снова сделать спутницей в моей бедности и борьбе.
Я женился на ней потому, что, как истый представитель своего класса, хотел иметь уютный дом, хотел сына, хотел, чтобы кто-нибудь штопал мне носки. Помимо того, она мне, конечно, нравилась — мне вообще нравятся красивые женщины. Я и сам не урод и уже давно подумывал о том, чтобы найти среди них одну себе по вкусу. Мне казалось, что и она будет рада отделаться от братьев и отца.
Я познакомился с Кармен — не знаю, за каким чертом дали ей испанское имя, — на какой-то вечеринке. Хотя на первый взгляд она могла показаться этакой модной штучкой, на лице у нее было какое-то робкое выражение, печаль какая-то была в глазах, опушенных умело подкрашенными ресницами, это-то мне и понравилось. Нет, она была не из тех, что начинают в присутствии мужчин ломаться и кокетничать, лишь бы обратить на себя внимание. И танцевала она, не слишком прижимаясь к партнеру, не выходя из рамок благопристойности. И, наконец, в ней чувствовалось воспитание. Из третьего класса лицея она вынесла крохи французского — хватало их только, чтобы просматривать иллюстрированные журналы. Она буквально проглатывала книги моих любимых писателей: ей нравился Эса[14], о котором, правда, она мне сообщила, что он «бесстыжий». Она вообще была очень рассудительна и благоразумна, и мне это нравилось. Она корила сестру за то, что та крутит с десятком парней одновременно, и отца за то, что избаловал брата, малого беспутного и кругом в долгах.
Я все хочу убедить себя, что не был слеп и многое предвидел уже тогда. Но неужели Кармен притворялась, когда я за ней ухаживал, и потом, в первый год замужества? Я никак не могу забыть то время: Кармен оказалась рачительной и заботливой хозяйкой, Кармен штопала мне носки (да, наконец-то мне штопали носки), Кармен начала приобщаться к моим мыслям и чаяниям. Теперь я могу обвинить ее в чем угодно, назвать нимфоманкой, но мне кажется, что это будет слишком просто и слишком вульгарно. Я не могу обмануть самого себя: Кармен была моей женой, я был ее мужем. Мы были супругами. Мы были любовниками. И оказалось достаточно нескольких месяцев, чтобы мы стали чужими друг другу.
Теперь на сцену выходит новое действующее лицо. Как правило, это друг мужа, выгодно отличающийся от него умом, или силой, или богатством. Что касается первого и второго, тут он нисколько не выделялся, а третье сыграло решающую роль. Новым персонажем оказался Араужу, мой старый товарищ еще по лицею. Он выручал меня, когда в кармане у моего отца было пусто. Обыватели всегда с восторгом принимают таких людей, как Араужу: мой костюм лоснится и воняет нафталином, рубашка дрянная, на запястье часы совершенно неизвестной марки, а на нем рубашка из великолепного поплина, и часы у него знаменитой фирмы, и на холеных руках с ухоженными ногтями (ногти настоящего дворянина, как говорит одна моя знакомая) сверкают перстни… Словом, контраст между нами разителен.
