Современная португальская новелла - [101]

Мускулы на моем лице напряглись. Захотелось сделать больно самому себе, и я прикусил губу. И вдруг вспомнил сказанное Кандоласом: «Каждый человек с дрянцой». Выходит дело, я, директор исправительного дома, немец, который давно ждет меня, и те, кто осуждал Кандоласа, сами были с дрянцой.

— Пошли, патрон, забудьте эту историю с пощечиной. Кто-нибудь всегда вынужден быть жестоким. Думаю, на вашем месте я поступил бы так же, — и он пощупал запястье левой руки, привычно сжав ее в кулак. Потом, указав на бежавшего ко мне человека, сказал: — За вами, патрон. Вы нужны немцу.

Я тоже пощупал свое запястье, будто и его когда-то выкручивали. Хотел заговорить, но язык присох к горлу. А мне так нужно было сказать Кандоласу, что я уже не тот, я другой, я с ним, его союзник. И все это вылилось в немом, очень похожем на скрип вырванных старых корней крике:

— Я согласен, Кандолас. Будем саботировать!

АЛБЕРТО ФЕРРЕЙРА

Город не слышит… (Отрывок из «Дневника Эдипа») >Перевод Е. Ряузовой

Я пишу, обращаясь к городу. Слышит ли меня город, что безмолвствует в темноте без сна, словно оцепеневший от страха?

До меня доносится его живое дыхание. История неторопливо течет по артериям страны, лимфа задерживает ток крови. Спеши медленно, советую я городу из своей тесной камеры, и меня охватывают смутные желания, бессильная дрожь яростной тоски. Я кричу, мой голос проникает сквозь тюремные решетки и разносится по двору. Там, внизу, эхо встречается с влажным рассветом, и мне чудится, будто оно медленно, точно плевок, ползет по стене.

В дверь камеры стучит надзиратель. Это маленькое, безликое существо, которое движется механически, точно робот, пришло из ненавистного прошлого, тяжким грузом лежащего у каждого из нас на плечах. Луч восходящего солнца просачивается сквозь решетку. Через мгновение он растворяется во мгле, и быстро удаляющиеся шаги надзирателя замирают в пустом коридоре. Арестанты приподнимаются с коек навстречу надежде. Они дышат надеждой, живут надеждой; кажется, сам воздух насыщен ею… Молчание длится часами, время будто остановилось в бесконечном ожидании. Но я твердо знаю: ничто на свете не вечно. Даже эта отчаянная надежда. Даже это время, когда стрелки часов точно замерли на месте. Я ожидаю рождения утра. Мучительная тоска сжимает грудь. Тревога словно склонилась к моему изголовью, и я пытаюсь забыться в мечтах о свободе, которая однажды непременно вернется из изгнания. Трепетное дыхание будущего, как и моя надежда, неотделимо от мысли о грядущих переменах. И вот наконец первый луч дневного света, робкий, но живой, разгоняет мрак карцера. Скованная ужасом ночь отступает. Неизъяснимая боль, сжимавшая сердце, проходит, и в полумраке рождающегося дня на душе у меня становится легче и отраднее, словно близится осуществление заветной мечты.

Сквозь шум приближающейся грозы слышится воркование голубей. Вот они летят, исхлестанные ветром и дождем, прямо к нам, за хлебными крошками. Город не слышит нас. Но мы знаем, все знают, что рано или поздно наши голоса обязательно будут услышаны. Гул моих шагов преодолевает расстояние и доходит до подземелья. Снизу раздается заливистый свист. Это надежда, о которой возвещают уста моего товарища. Незнакомый друг, кто бы ты ни был, твоя песня вырвалась из темницы и достигла моих ушей. Я отвечу тебе. Но как мне выразить свою радость от того, что ты жив? Пальцы царапают зарешеченное окно, скользят по железным прутьям. Они стремятся к тебе, к твоему смеху, к твоей песне.

Дождь все идет. Но на горизонте светлеет. Небо проясняется, и я вновь обращаю взор к городу. Он начинает пробуждаться. Так неужели никто не услышит меня теперь, в расступающейся мгле? Вот летят вдалеке тюремные голуби — единственные живые существа, разделяющие мое одиночество. Мне знаком каждый из них. Когда-нибудь я о них расскажу.

Приходит надзиратель, наступает пора утреннего ритуала. Я припадаю к дверному глазку, чтобы рассмотреть охранника. При виде его я замираю на месте от удивления. Новый. Этого я ни разу не видел. «Пошевеливайся живей», — приказывает он, и звуки его голоса тоже мне незнакомы. Я не спеша выхожу из камеры и сворачиваю направо, туда, где мы отправляем свои естественные потребности. Гладкая стена, немая, холодная и равнодушная, словно поджидает меня. Вернувшись в одиночку, я кричу надзирателю: «Все в порядке!» Только стены отвечают мне эхом, охранник греется в каморке, где ему, точно узнику, предстоит провести несколько часов. На грязной мраморной крышке стола чашка остывшей бурды, которая называется «кофе с молоком». Останавливаюсь, прислушиваюсь, жду.

Вскоре с тюремного двора прилетают голуби. Их любопытные глаза с жадностью следят за мной. Я делюсь с ними хлебом. И вновь начинаю ходить по камере размеренным шагом, точно ударяю молотом по наковальне. Чтобы все, даже те, кто замурован в подземелье, знали, что я жив и продолжаю борьбу. Что мы живы и не сдаемся.

АРМАНДО ВЕНТУРА ФЕРРЕЙРА

Мелкий служащий > Перевод А. Богдановского

В каком-то французском романе я прочел: «Quand vous avez vécu longtemps dans la pauvreté, tout ça vous degoute»