Граф Бегуэн снова взглянул на часы. Прошло более четырех часов. Он зажег последнюю сигарету, смял почти с гневом пустую пачку и отбросил в сторону. Стояла все та же тишина. Веревки были неподвижны — вялые, мертвые. И все та же безмолвная струя воздуха, исходящая из колодца, холодная и сырая, смутно пахнущая плесенью, словно на пути своем заглянула в склеп, задев своим дуновеньем длинные ряды могил. И все тот же коршун в далекой синеве, и тот же покой бесстрастной природы, и тень крыльев, наползающая и отступающая, такая же безмолвная, как все вокруг.
Бегуэн — с широким лицом, усами, маленькой бородкой и в берете, словно сошедший с фотографии того времени — внезапно поднялся:
— Эй, пастух!
Но тот не услышал. Он стоял слишком далеко, занятый своими овцами.
— Эй, парень!
Граф сложил руки воронкой и повторил зов два, три, десять раз:
— Эй, парень!
Но пастух не оборачивался, словно глухой. И тогда, продолжая кричать, Бегуэн побежал к нему по скалистым уступам, через заросли, сквозь высокие травы и стебли дрока, противоборствуя враждебной силе раскаленной земли, ощетинившейся колючками и шипами.
Наконец пастушонок посмотрел в его сторону. Граф яростно замахал ему рукой, подзывая приблизиться.
— Пойди в поместье и попроси фонарь. Если не найдут, пусть достанут где угодно, только побыстрее. Пусть садовник пойдет с тобой. Бегом!
В первый раз пастух стоял так близко к графу Бегуэну и никогда бы не поверил, если б не увидел собственными глазами, что этот недоступный и скупой на слова человек может быть так взволнован.
— А мои овцы? — отозвался он, не двигаясь с места.
Бегуэн закусил губу. До поместья было совсем недалеко, но он не хотел покидать злополучное место.
— С твоими овцами ничего не случится. Иди скорее! Ну же, поторопись! Я тебя щедро вознагражу. И пусть садовник пойдет с тобой, не забудь!
Пастух, оробело глядя в землю, зажав под мышкой палку и крутя в руках берет, все еще стоял неподвижно, в нерешительности. А рядом Бегуэн, чувствуя горечь унижения, отягчившую внезапно обрушившиеся на него невзгоды, едва удерживался, чтоб не избить мальчишку.
— Мои сыновья там, в глубине колодца. Я не знаю, живы они или умерли. Понятно тебе?
— Так они там?
И пастушонок сразу кинулся исполнять поручение. А граф, в полном отчаянии, снова поспешил к колодцу. Все то же безмолвие подымалось, ничем не рушимое, из отверстой земли, сливаясь со звоном в ушах, давно уже мучившим его усталый слух. Толстые веревки, по которым он вместе с садовником намеревался спуститься вниз, свисали все так же безжизненно и праздно, словно канаты на пристани, от которой давным-давно отчалил последний корабль… Уже полчаса прошло с тех пор, как пастух отправился с его поручением, а холмистый склон, где он должен был вот-вот появиться в сопровождении садовника, оставался все так же пустынен. «Они взяли с собой четыре фонаря, и, наверно, в доме не нашлось пятого», — подумал граф, ища объяснение подобной задержке.
Он ни на миг не отводил взгляда от подножия холма и не отвлекал слуха от колодца. Но и взгляд и слух упорно отказывались принести ему хоть какое-либо облегчение, один находя лишь пустоту там, откуда должна была прийти человеческая помощь, другой — находя лишь тишину там, откуда должны были доноситься человеческие голоса.
Несколько лет назад он сам нашел у входа в пещеру, проложенную рекою Вольп, рог северного оленя, высеченный из камня, — великолепное произведение мадленской культуры. И эта находка, которою он так гордился, окончательно побудила его приобщиться к исследовательскому пылу сыновей и даже подстрекать их к новым поискам. Но сейчас собственные поступки казались ему ребяческими и заслуживающими лишь порицания. И при мысли о пещерах, простирающихся у него под ногами, черных, таинственных, словно алчущих жертв, он испытывал ужас, похожий скорее на отвращение и ненависть. Нет, это не был страх. Ибо, если б ему стало известно, что сыновья погибли, он сам спустился бы в колодец без всяких веревок, просто прыгнул бы вниз, решительно и не колеблясь, как пловец бросается в воду.
Он еще раз взглянул на узкую тропинку, тонко змеящуюся от самого его дома до склона холма; но земля, чуждая его страданию, оставалась столь же пустынной, что и прежде.
Внезапно радостный возглас достиг его слуха. Ему показалось, что это голос Макса, и, совсем потерявшись, вытянув вперед дрожащие руки, как старик слепец, ищущий опоры, он снова ринулся к колодцу. Но колодец оставался по-прежнему безмолвен. И это безмолвие смущало его душу тем сильнее, что заставляло сомневаться в собственных ощущениях — ведь он был почти уверен, что за мгновенье пред тем слышал голос Макса. Прошло еще несколько секунд — и вот снова послышались крики. Теперь уже явственно раздавались знакомые голоса, звучащие победоносной радостью. Граф Бегуэн быстро обернулся и тут увидал всех троих сыновей и Франсуа, слугу, которые бежали по горе, со стороны, противоположной той, откуда он напрасно ожидал появления садовника и пастуха. Яростно размахивая руками в воздухе и громко крича, они бежали все быстрее, словно охваченные безумием.
