Современная польская повесть: 70-е годы - [38]

— Ты, А. В., ты должен был знать, что это пахнет веревкой, но ты был глуп, глупость тебя сгубила и ребячество — так закончил Б. М. свою проповедь, но Б. М. этого суду не сказал, поскольку знал, что такие показания не в его пользу и могут усугубить его вину; об этом рассказал второй обвиняемый, который, как можно судить по его показаниям, всячески старался повлиять на смягчение приговора себе.

Мы сидим за чудеснейшим из блюд, изумительно вкусным, садимся только вечером, когда мир успокаивается, когда ничто не мешает, когда нет никакого ветра и ничто не рассеивает аромата, поднимающегося над клецками; и вот мы сидим именно таким вечером, и мать говорит — он был как ребенок, письма с угрозами воспринимал как что-то несерьезное, твердил, что должна быть справедливость, и еще твердил — и это было похоже уже на проповедь — у кого было много, тот должен иметь теперь мало; а у кого было мало, должен теперь иметь много; и это должно быть долго, так долго, как было наоборот, не одно, не два, а много поколений; кто жил во дворце, должен теперь жить в смердящей халупе без пола; а кто жил в такой халупе, должен жить во дворце, и так должно быть долго, чтобы те, из дворцов, искупили свою вину; должно быть не уравнивание, а наоборот, ибо уравнивание не было бы справедливым, потому что при уравнивании не было бы искупления.

Потом говорит бабушка — в своих проповедях он обращался иногда ко мне, он знал, что я очень набожна, и поэтому говорил — бог тоже так хочет, а когда человек делает то, что хочет бог, сразу же получает письма с угрозами, сразу из-за угла стреляет пулемет, поджигают ему ригу; их устраивает «страшный суд», а когда по библейскому образцу приходит такой земной, людской «страшный суд», так сразу шлют письма с угрозами и устанавливают пулемет за углом.

Потом говорит мать — он даже гордился этими угрозами, выстрелами, этим пожаром.

Мать и Б. М. говорят — ребячество, а мне кажется, что это была твердость; кто не может понять упорства и твердости, кому они представляются нечеловеческими (ибо такая стойкость может показаться нечеловеческой, сверхчеловеческой, во всяком случае, необычной), понять такой стойкости, когда говорят: погибнешь, если и дальше так будешь поступать, — а человек отвечает: пусть погибну, а свое буду делать, — тогда говорят — ребячество; кто верит, что бог создал его для долгой жизни в спокойствии и счастье, те тоже говорят о твердости — ребячество.

Я знаю это из книг, много их прочитал, знаю и от стариков, я люблю их слушать.

Мать говорит мне — ты похож на отца, у тебя такие же волосы и лоб, как у него, и такие же движения; но внутренне я иной, мне не дано твердости отца, да я и не хочу ее, она не нужна мне, подобная твердость — это мука, а я не хочу мучиться и не должен, подобная твердость идет от того старого, чудного мира, в котором жил отец, пожалуй, ее уже нет.

Мать говорит — угрозы напугали многих, они попрятались в больших городах, а теперь приезжают с венками… Я видел тех товарищей товарища А. В., видел, как они заискивали перед не своей могилой, как холили эту могилу; еще немного, и они поцеловали бы этот холодный камень, ибо великой благодарностью они были полны к этой полезной для них смерти, ибо их тоже кормит эта смерть.

Мать говорит — Ф. Д. тоже получил письмо с угрозами, он пришел с письмом к твоему отцу и сказал, что должен уехать, ведь у него жена и дети, так было и с К. Т., и с Л. Б., и с Я. М., и с другими; все они подались в большие города; у него тоже были жена и ребенок и старики родители, а он остался, один против всей деревни.

Из того, что говорит мать, явствует, что отцу предстояло нелегкое дело, но было нечто, чем он мог раздразнить деревню, нечто чрезвычайно важное для того времени, что привело к тому, что никто из нашей деревни не поднял на него руку; это был тот подарок, который долго не принимали, который обходили стороной и к которому по-звериному принюхивались издалека, это были те пятьсот гектаров, их можно было взять, ими можно было насытиться; они превосходно понимали, что земля может быть их, стоит лишь потянуться к ней.

Ты остался, отец, остался один против всей деревни; ты был стоек, ты знал людей, знал, что они поддадутся, не выдержат и возьмут поле, ибо как устоять перед таким соблазном — ровным как стол и огромным полем, перед таким огромным столом поля.

Я знаю, что говорю сейчас устаревшим языком, языком старомодным, что употребляю слова, которые ни в коей мере не современны, но я знаю также, как обстояло дело с землей, ибо постоянно изучаю душу стариков, и она поражает меня.

В конце концов, отец, тебе удалось привести людей на эти нивы; какими же шуточками перебрасывались вы; как надрывался ты, пытаясь шутить; что это были за шутки, сумел понять один из свидетелей и дал свои показания на суде.

— Эй, сосед, ноги подкосило у тебя, что ли, будто ты вошел в королевские покои… — так говорил ты одному из тех, кто ступил на ниву, и ты хохотал, хохотал как безумный, хватался за живот и весь сотрясался от смеха.

— Эй, сосед, что тебя скрючило, будто живот схватило…

— А ты, ты что шатаешься, будто с перепою или всю ночь напролет с бабой возился.