Современная польская повесть: 70-е годы - [130]

— Он, пожалуй, достаточно наработался в жизни, верно? — сказал доцент. Придержал белую руку, еще раз провел его по своей щеке, а потом с небрежностью спортсмена натянул шоферские перчатки.

— Разумеется.

Собесяк поклонился, как школяр, и захлопнул дверцу. Доцент врубил свет, включил мотор, с минуту его разогревал, потом лихо рванул, машина, сверкнув огнями, набрала скорость, уменьшилась, исчезла во мраке поблескивающей от дождя улицы.

Каков парень! — подумал с восторгом Собесяк и, словно подхлестнутый кнутом, бросился со всех ног к дверям больницы. — Черт побери, вот это класс! — И пулей через холл. — Такие мне правятся! — И на второй этаж. В секретариате заказал срочный разговор с кабинетом министра. Было поздно, но там наверняка ждали вестей.

Соединили его лишь спустя несколько минут. Этой паузы оказалось достаточно, чтобы, словно из вечернего сумрака, всплыло неприятное воспоминание, которое объяснило наконец, почему так, а не иначе он воспринял случившееся с Барыцким. Два года назад, после очередных перемен в министерстве, Собесяк стоял, склонившись над столом Барыцкого, и докладывал ему директивный план, переворачивая — точно ноты пианисту — по ходу доклада страницы с густо напечатанным текстом нормативов и схемы типовых проектов. И вдруг — но это не был непродуманный шаг, — глубоко вздохнув и меняя тональность голоса, он произнес шутливо:

— Когда мы обговаривали это с инженером Плихоцким, тот выдал великолепную хохму…

— А именно? — без любопытства спросил Барыцкий. Закурил сигарету, зажмурился, выглядел он совершенно выдохшимся.

— Плихоцкий сказал, что вы… то есть, что у вас имеется сходство… как бы иронически выразился о вас: наш отраслевой маркграф Велепольский, primo voto[12] Друцкий-Любецкий…

— Много еще осталось? — вздохнул Барыцкий и тяжело опустил свою огромную белую руку на документы.

Сглупил! — подумал тогда Собесяк и на секунду, только на секунду запаниковал.

— Как бы там ни было, мне это кажется крайне неуместным, — пер он напролом, теперь уже всерьез, без малейшей охоты шутить.

— Что именно? Такое родство?

— Подобного рода шуточки.

— Генеалогия недурна, — криво усмехнулся Барыцкий и поглядел снизу на Собесяка. Это был малоприятный взгляд. — Разумеется, все зависит от точки зрения, — добавил. — Ну, давайте закругляться.

Собесяку было о чем подумать в тот вечер. Пожалуй, сболтнул лишнее! Барыцкий воспринял это довольно кисло, не оценил по достоинству, не посмеялся! Толстокожий! Вельможа! Только бы свинью не подложил. Нет, вряд ли он на это способен. Впрочем, не беда! Отопрусь, и точка.

Теперь, после происшествия в Н., я наконец избавлюсь от этого, — подумал с облегчением Собесяк. С соответствующей дозой озабоченности в голосе он сообщил в секретариат министра, что на прежнюю работу Барыцкий не вернется — даже если операция окажется удачной, — а точнее, ни на какую работу. Потом отложил телефонную трубку и на новой странице своего уникального блокнота записал столбиком:

женщин поместить в гостиницу

туда же — ассистента из Варшавы

сделать внушение Яхимовичу

возвращение!

С минуту подумал. В министерстве последнее время поговаривают о привлечении новых советников. Как угадать, кто попадет в утвержденный список? И Собесяк дописал:

прихватить с собой инженера Зарыхту.

* * *

Собесяк заглянул в приемную, снова позвал Зарыхту, но на сей раз смущенно, украдкой. В «мерседесе» горел свет, и Зарыхта мог рассмотреть водителя — парня с длинными волнистыми волосами и холеной рыжеватой бородой. Так теперь носят, романтично и броско. Когда Янек покидал родину, модной была короткая стрижка, à la Кеннеди. Подчеркивающая деловитость. А этот водитель смахивает на актера или скульптора. Вот он, наш молодой рабочий класс семидесятых годов! Магистр уселся рядом с водителем, парень выключил свет в салоне.

— Будьте осторожны, пан Рысек! — сказал шутливо магистр. — Министерству и без того трудно опомниться. Не надо огорчать начальство.

— Качоровский был слишком стар, чтобы ездить, — сказал парень. Он неторопливо разогревал мотор и — что поразило Зарыхту — натянул замысловатые перчатки, рейдовые. — В балете и за баранкой главное — молодость. Дело в реакции. И вообще…

— Что вообще?..

— Качоровский вообще невезучий, — пояснил Рысек. — Сперва эта история с сыном…

— Какая история с сыном? — встревожился Зарыхта.

— Сын Качоровского сидит, — вставил Собесяк сдержанно, не вдаваясь в подробности.

— Что-нибудь серьезное?

— Пожалуй — да. Какое-то разбойное нападение.

— Какое там нападение! — вмешался водитель. — Ребята побаловались с девчонками, а те им и отомстили. Его обвиняют в изнасиловании… — И без всякого перехода вдруг спросил грубовато: — Барыцкий, очевидно, уже не вернется на свое местечко, верно?

Магистр предостерегающе кашлянул.

— А мне что? — Рысек с ходу усек смысл этого покашливания, но значения ему не придал. Демонстративно пожал плечами. — А мне что? — повторил он. — Рабочий класс имеет право! Я так думаю: может, без Барыцкого метраж квартиры увеличат?

«Мерседес» рванулся так, что взвизгнули покрышки. Собесяк красноречиво молчал. Парень вел машину самозабвенно. Проехали не по узкой, знакомой улочке к рыночной площади, а широкой, хорошо освещенной главной улицей, через новые микрорайоны: железнодорожный и «Сельхозмаша». Все как в Варшаве, где-нибудь на Новолипках или далеком Маримонте, а может, и красивее, поскольку планировка была интереснее. Миновали стандартные, но чем-то привлекательные, возможно благодаря размещению на склоне, коробочки торговых павильонов. Потом кино «Жнец» в зеленом неоновом венке и валившую оттуда толпу, такую же, как после окончания сеанса в «Палладии» или другом варшавском кино, тоже молодую, так же одетую.