Современная польская повесть: 70-е годы - [129]

— Как прошла операция, коллега? — осведомился заведующий. Он понимал, что с его стороны бестактно дожидаться здесь, а не за дверью операционной, в помещении, где хирурги моют руки.

— Если не возникнут осложнения… — ответил доцент и попытался улыбнуться, но это было свыше его сил. Он не смог сдержаться и добавил почти со злостью, сделав красноречивый жест: — В этих условиях…

Бухта бочком, бочком вдруг вклинился между Яхимовичем и доцентом. Он сделал это из жалости к старику, попробовал даже сменить тему, но тут же сообразил, что оплошал и заведующий понял его превратно.

— Даже глазам больно, так это было здорово, — все же восторженно простонал он, стараясь как можно лучше разыграть свою новую роль наследника престола. Но Яхимович не разгадал его намерений, взглянул почти с ненавистью.

— Не желаете ли… — произнес он упавшим голосом, показывая на дверь своего секретариата.

— Увы, теперь уже каждая моя минута… — доцент взглянул на часы.

— Ведь я хотел… то есть рассчитывал ознакомить вас с состоянием, гм, нашего строительства. Мы нуждаемся в помощи.

— Вижу. Сарай, — сказал доцент, застегивая штормовку. Их обступили остальные члены варшавской экспедиции, молодые люди с важными минами, теперь весьма поспешно застегивающие воротнички и поправляющие галстуки.

— И по-прежнему не хватает производственных мощностей, — канючил Яхимович. — Ни на каком другом уровне, кроме Варшавы, уладить это невозможно.

— Неужели? — удивился доцент, — и тут же добавил: — К счастью, я абсолютно не разбираюсь в капиталовложениях.

— Одно ваше слово на коллегии министерства…

— Не премину, не премину, — заверил гость и еще раз повторил свой приговор: — Сарай!

— Плохая видимость и скользко, — предупредил Бухта, который никогда в жизни не сидел за рулем, но теперь вдруг заговорил как заправский гонщик. С кончика языка готово было сорваться замечание, горькое, как табачная крошка из размятой сигареты, что, мол, легко судить и выносить подобные приговоры, служа в центральной больнице. Однако он промолчал, сказал только: — Ехать будет тяжело.

— Это я люблю! — неожиданно обрадовался доцент. Без кофе, без отдыха он снова обретал молодцеватость, из вымотанного хирурга превращался в плейбоя. — Ну, коллеги, прощаемся, не подавая рук, — скомандовал он.

Варшавяне спускались по лестнице, оживленно переговариваясь, кто-то захохотал, но осекся, спохватившись, что это неуместно. Ибо директор продолжал стоять в сумрачном коридоре, словно памятник собственному поражению. Что это было поражение — знали все.

На первом этаже доцент приостановился, кивнул головой. Бухта отворил дверь, и гость заглянул в комнату помер одиннадцать. Остановился в дверях и, не закрывая их, произнес спокойным и внушающим доверие голосом:

— Операция завершена. Мы можем говорить об известном… гм, успехе. Больной перенес ее вполне удовлетворительно. Жив, есть надежда, что выживет. Теперь все зависит от его организма. Пока, разумеется, мы не рискнем его эвакуировать, об этом не может быть и речи. Я оставлю здесь моего ассистента, в любую минуту, если возникнет необходимость, приеду. Но думаю, это потребуется не ранее, чем через два-три дня.

Голос его потеплел.

— Дамам советую теперь выспаться, отдохнуть. Силы еще понадобятся.

Доцент отступил, в освещенном прямоугольнике широко распахнутых дверей продефилировала его команда.

На лестнице, которая вела в холл — дремавший швейцар проснулся и вытянулся в дверях по команде «смирно», — Бухту обогнала вся эта орава молокососов, и доцент даже не пожал ему на прощание руки. Став в оконной нише полуэтажа, Бухта принялся лихорадочно взвешивать свои возможности, не было ли обещание доцента обычной отговоркой? Молодой хирург глядел на шестиэтажный остов столько лет строившейся больницы, на ажурные контуры даже еще не начатой лестничной клетки. Как же он сейчас мог не думать о словах доцента? Яхимович? Этот старый гриб? Ему уже не справиться со стройкой. Еще в нынешнем месяце надо отправить его на пенсию. Ваше назначение — только формальность… Ведь теперь наконец настало время молодых. Если бы кто-то помоложе взялся за дело раньше, мы бы не мучились теперь в такой развалюхе.

Между тем в дверях больницы нейрохирурга догнал магистр Собесяк, отдувающийся, взволнованный. Проводил его до машины («пежо-504», спортивный вариант, цвет жемчужно-серый, максимальная скорость 180 километров в час), стоявшей под окнами развалюхи наполеоновских времен. Когда врач сел за руль, магистр, держась за ручку дверцы, объяснил свою навязчивость.

— Я должен срочно информировать министра…

— Понимаю, — кивнул доцент. — Увы, даже если все… гм… пойдет благополучно, о возвращении на работу не может быть речи. На прежнюю работу. Впрочем, будем откровенны, ни на какую работу.

— Да. Вот именно! — пробормотал Собесяк. В глубине машины он заметил какую-то женщину, кутавшуюся в дубленку, ее высоко взбитые, блестящие, прямо-таки синие волосы и бледный лоб. — Этого мы опасались… — добавил, чувствуя, что следует произнести что-либо в траурной тональности. Сидящая сзади женщина наклонилась вперед и тыльной стороной белой руки нежно погладила доцента по щеке.