Современная кубинская повесть - [5]

В повести Коссио преобладает рассказ от второго лица. Это порой задушевное, порой чуть ироничное «ты» означает полное сведение счетов со своей совестью, со своим прошлым и настоящим, без уверток и умолчаний. Мы присутствуем при искреннем и бескомпромиссном подведении итогов всей — такой еще недолгой — жизни Давида перед лицом смертельной опасности.

Тема атомной войны, бомбы, которая по мановению руки американского президента («достаточно нажать кнопку — красную? синюю? белую?») может привести к всемирной катастрофе, входит в повесть Коссио с первых же страниц и присутствует, скрыто или явно, во всех, даже самых «мирных» ее эпизодах.

Укором звучат слова: «Ты ничего не слышал о Хиросиме». Тогда, в 1945 году, маленький кубинский мальчик не мог, конечно, осознать все чудовищное значение происшедшего. Потом, спустя годы, вместе с кадрами фильма «Хиросима, любовь моя», пришло понимание и боль, а с кадрами кинохроники — гнев. И вот «брюмер» 1962-го несет угрозу повторения: старые кадры могут ожить. Ощущение рубежа, часа, когда история вот-вот совершит крутой поворот и увлечет в хаос войны миллионы человеческих жизней, придает новую ценность и почти символическую весомость самым будничным, вчерашним (еще мирным!) переживаниям и поступкам: выходит, все, что было, было в последний раз!

Личные заботы, печали, предчувствие утрат и прощаний неразрывно связаны у Давида с осознанием причастности к событиям огромного, планетарного значения. Постоянно сосуществуют, взаимопроникают два измерения, два масштаба происходящего — большое и малое, общечеловеческое и глубоко личное. Писатель добивается особого эффекта: читая «Брюмер», следишь за тем, как по ночной дороге передвигаются грузовики с бойцами, и в то же время как бы видишь перед собой карту мира с пульсирующей болевой точкой — Карибским бассейном.

В повести повторяется образ шахматной партии. Этот распространенный литературный мотив у Мигеля Коссио обретает новое звучание. Когда-то шахматы были любимым времяпрепровождением Давида и его друга Серхио, по прозвищу Интеллектуал; теперь же они символизируют напряженный политический поединок между силами мира и силами войны. Себе в этой «партии» Давид отводит роль пешки, но в таком образе нет ничего от слепого фатализма или самоуничижения. Он чувствует себя частью слаженного живого, несдающегося организма, одной из миллиона клеточек того активного целого, которое, несмотря ни на что, верит в человека, в его возможности, верит, что потомки «навсегда искоренят на земле жестокость, ненависть, враждебность», и готов отдать за это жизнь.

Давид ощущает себя частью новой человеческой общности, где отношения еще только складываются. Трудно представить более непохожих друг на друга людей, чем бойцы взвода, где оказался герой Мигеля Коссио: Серхио Интеллектуал с его тетрадками, набросками будущей книги, учебником русского языка; и неунывающий негр Чано, который вчера еще, кажется, посещал радения афро-кубинских культов, а сегодня штудирует курс общественных наук; и бравый вояка сержант Тибурон… Но речь идет не только о тех связях, которые крепнут между бойцами взвода. Тысячи невидимых нитей, показывает писатель, соединяют Давида и его товарищей с людьми, тревожно ждущими исхода кризиса, следящими за его развитием с разных точек планеты.

И есть еще одна связующая нить — нить поколений, преемственность коих сейчас особенно хорошо понимает Давид: «В такой битве гибнет не просто чья-то человеческая жизнь (твоя, например, которую ты отстаиваешь, потому что считаешь ее прекрасной и неповторимой), но все то, что люди, поколение за поколением, с превеликим трудом создавали и строили, стремясь стать бессмертными, подобно богам». Этот эффект связи времен, всеобщей сопричастности происходящему расширяет горизонты повести, захватывая все новые и новые даты и имена.

Тема отцов звучит в рассказе о том, как однажды бессонной ночью, под небом чужой страны, родители Давида осознали непоправимость своей ошибки. И, совсем в другом ключе, в описании «взвода стариков» — кубинских ветеранов гражданской войны в Испании и борьбы против режима диктатора Мачадо на Кубе в 30-е годы, добровольцев, вступавших в ряды милисиано одновременно с Давидом. Звучит эта тема и в удивительном жизнеописании дяди Хорхе, участника Мексиканской революции 1910—1917 годов, на долгое время отошедшего потом от всего, что было связано с активной политической деятельностью. Для старого фаталиста «брюмер» оказался пробуждением к жизни. И вновь та же тема — в разговорах Давида и Серхио о блокаде Ленинграда. Так вычерчивается траектория основного направления современной истории, содержание эпохи: революционная Мексика, республиканская Испания, героический Ленинград, противостоящий фашистам, и революционная Куба.

Такая связь, наследие отцов, воспринимается у Коссио как ось истории, которая не просто тянется из прошлого, скрепляя его с настоящим, но — и это главное — устремлена в будущее. «…Через несколько недель, когда сержант Тибурон зачитает… приказ о демобилизации…», опасность войны минует, возобновится прерванная мирная жизнь, а дни «брюмера» останутся в воспоминаниях «ужасным сном, куском жизни вне времени, в другом измерении». И вместе с воспоминаниями о пережитом останется еще и книга, которую напишет Серхио о «брюмере», о поведении людей перед лицом угрозы атомной войны, правдивая история без громких и пышных слов, «эпопея и в то же время трагедия». Героем ее будет рядовой милисиано, один из многих, готовых принять на свои плечи груз опасности вселенского масштаба, — такой же, как герой Коссио.