Современная кубинская повесть - [141]

— Мануэль, я хочу вернуться домой, в Галисию. Меня мама зовет, она уже старая. Давай поженимся и уедем.

А куда мне жениться? Еще не укрепился в жизни. «И на хорошую несушку хворь нападает, глядишь, и яйца все пропадают». А мне до хорошей несушки далеко. Иной раз никакой работы не добудешь. Ни плотником не берут, ни на трамвай. Что смог сберечь, еле на один билет хватало и чтобы как-то родных в Арносе поддержать. Эти деньги, скопленные для родных, были святыми, из них я не одного сентаво не брал. Лучше было сто раз через все мытарства пройти, через какие прошел. На Маньику, я уже говорил, тратился — дальше некуда. Однажды в воскресенье гуляем мы по Прадо и видим у одного типа попугайчика, который судьбу угадывает. Попугайчик клювом вытащил Маньике бумажку, а там написано: «Вас надет замужество и деньги». Мы оба рассмеялись. Но на душе у меня кошки скребли. Ни о первом, ни о втором даже помыслить нельзя. Просто все влюбленные живут без оглядки, ни о чем наперед не думают. Вот мы и смеялись. Ну, мог ли я привести ее в дом с этими грязными клетушками, на углу Семнадцатой, где приличные люди не жили — один я затесался. Сплошное жулье и развратники. Полиция от нас не вылезала. Нет, не из-за политики… Без конца то кражи, то кого порежут в драке. Даже мой сосед, китаец Альфонсо, был какой-то грязный тип. Приведет приятелей, и они сосут опиум из больших трубок. А ночью что-то кричит по-китайски, спать не дает — между нашими комнатенками стояла тонкая деревянная перегородка. Я, бывало, заору:

— Альфонсо, чтоб ты пропал!

А он засмеется и в забытьи — проснуться-то не может — тоже кричит:

— Молци, хломоноска, молци.

Жить в этом сарае — одна пытка.

Я от Маньики скрывал, где живу. Она меня спросит, а я ей: «В одном доме вместе с испанцами; не хочу я, чтобы они на тебя пялились». Я и правда до жути ревновал Маньику. Ни из-за одной женщины так голову не терял. С ней, я уже говорил, мы ходили туда, где раньше никогда не бывал. Купил модные брюки — книзу узкие — и касторовую шляпу. Первый раз я эти брюки надел, когда на пристани все встречали Адольфо Луке — самого лучшего на Кубе игрока в бейсбол. Своими глазами видел, что творилось — ему хлопали вовсю, а потом пронесли на руках по Малекону до крепости Ла-Фуэрса… Два-три раза мы сходили с Маньикой на вечеринки в Галисийский центр. Но Маньика до плясок не большая была охотница, зато любила слушать, как на бандолах и скрипках играют галисийские айриньос. Я, по правде, томился, а в ней душа так и загоралась.

Мы с Маньикой все парки обошли, все закусочные, на Марсово поле ходили. Никогда я потом столько уже не гулял, сколько с ней. Марсово поле было не ахти, какое сравнение с луна-парком! Хотя там показывали один номер очень интересный, что да, то да. Бискаец моего роста прыгал с громадной вышки в глубокую ямину с водой, и когда выходил из воды, все ему давали монеты. Нам нравилось смотреть, как прыгает этот смельчак. У него мускулы на животе были точно каменные. Жена у бискайца — бородатая и такая толстуха — не обхватишь, а он — худой, как жердочка.

На Марсовом поле карманников было полным-полно, да и проституток, куда ни глянь. Мы с Маньикой чаще ходили в луна-парк. Там в сто раз спокойнее и порядку больше. В луна-парке мы все пересмотрели. Даже комика Гарридо видели. Глаз не отвести, как он с матерью плясал румбу, и вместо барабана приспособили ящик. У нее талия повязана красным платком, а он в остроносых ботинках и в гуаябере. В луна-парке повсюду стояли киоски и были всякие представления. До чего смешные комедии показывали — обхохочешься. Чаще всего про негров и про галисийцев. В каждой пьесе у галисийца все получалось вкривь и вкось; поначалу негр обманывал его почем зря, зато потом галисиец доказывал, что у него котелок варит, и оставлял в дураках негра. Под конец они танцевали вдвоем румбу, и галисиец размахивал руками над головой так, будто это не румба, а наша муньейра. Этот галисиец в луна-парке играл на гитаре, а негр — на флейте. Такое не часто увидишь. Но самое смешное, что галисиец не был галисийцем, а негр — негром. Оба — самые настоящие кубинцы. На то и театр, в нем все можно переиначить.

Часто мы сидели у фонтана «Ла Индиа». Тогда еще и не мечтали о Парке дружбы. Около фонтана тоже было много интересного. Вокруг него собирались первые в Гаване фотографы со своими ящиками на трех ножках. Все хотели сняться возле фонтана. Один раз я тоже снялся и тут же послал фотографию дедушке. В письме дед написал, что я исхудал и что Гавана, на его взгляд, очень красивая. Это потому как сзади меня стояли густые деревья. Из его письма я узнал очень печальную новость. Я и сейчас гоню от себя все это, чтобы душу не травить. Дедушка написал, что мать совсем ослепла и водила пальцами по моей карточке, приговаривая со слезами: «Мануэль, Мануэль». Не смогла, бедняжка, увидеть меня на фото…

Маньике не нравилось, когда я работал на трамвае в две смены. Ей хотелось чаще гулять по вечерам. Но для иммигранта деньги — одна надежда вернуться когда-нибудь домой. А я только и мог что-то собрать, когда ездил по две смены, если, конечно, не находил плотницкой работы.