— Прошу покорно! — захохотала сардоническим смехом Лиза. — Разрушает всю твою будущность — и не сердись! Сердиться-то я хоть имею право!
— Разумеется, можете, — отвечал печально Змеин, — но после всех интимностей между нами, я чувствую себя как бы в долгу у вас. Вы расточали мне свои ласки…
— Ха ха, не хотите ли вы мне заплатить за них? Интересно бы знать, во сколько вы оцените их? Нет, Александр Александрович, на этот счет ваша совесть может быть совершенно спокойна: вы целовали, миловали меня, я вас — мы квиты. Да не послужат вам мои ласки во зло, я расточила их вам от чистого, бескорыстного сердца…
Лиза замолкла и отвернулась. Змеин заметил, как по щекам ее скатились две крупные слезы.
— Не вернуться ли нам? — прошептала она, утирая тайком глаза. — У меня болят зубы, слышите?
И, сняв косынку, она обвязала себе ею щеку. Так кончилась желанная поездка в Гриндельвальд…
XXIII
КАК ПРОЩАЛИСЬ СЕСТРЫ ЛИПЕЦКИЕ
Настало последнее утро. В "садовой комнате", про которую мы уже упомянули в начале нашего рассказа, сидела на подоконнике Наденька, перелистывая "Трех Мушкетеров", которых взяла с полки, украшающей одну стену комнаты. Но ни картинки, комментирующие романтические похождения дюмасовских героев, ни самый текст, по-видимому, не могли достаточно приковать внимание молодой гимназистки: поминутно прикладывалась она лбом к стеклу, чтобы окинуть беглым взором дорожку, ведущую от главного здания. Вдруг легкий трепет пробежал по членам девушки; она отделилась от окна и низко наклонилась над фолиантом. По дорожке послышались шаги, и в комнату вошли наши два друга.
— Здравствуйте, Надежда Николаевна.
— А, Лев Ильич! Здравствуйте. Я вас и не заметила. Упаковали свои пожитки?
— Все шито и крыто. Пришли проститься.
— А стихи написали?
— Как же! А карточка?
— Припасена. Когда же вы успели написать их?
— Ночью. Во втором часу окончил.
— Бедный! И не выспались хорошенько. Я спала отлично. Дайте-ка их сюда.
Ластов вынул лист почтовой бумаги, вчетверо сложенный.
— Но вы не должны никому показывать, — заметил он.
— Отчего? Я, напротив, буду хвастаться перед всеми: наверное, прехорошенькие.
— Нет, я написал их исключительно для вас, и не хочу, чтобы кто-нибудь другой читал их.
— Да нашим-то, maman и Лизе, можно показать?
— Им всего менее.
В это самое время откуда ни возьмись maman Наденьки. Ее появление удивило всех тем более, что в другие дни она никогда не вставала ранее полудня. Но уже накануне распушила она своих строптивых чад за самовольную отлучку в Гриндельвальд; теперь, вероятно, возникли в ней небезосновательные опасения, что внезапный отъезд двух друзей может дать повод к еще более эксцентрическим выходкам со стороны эмансипированных барышень.
— Ах, maman, — обратилась к входящей Наденька, — вот Лев Ильич написал мне стихотворение, но не дает мне его иначе как с тем, чтобы я никому не показывала. Ведь нельзя же мне брать?
— Certainement[115] нельзя, — с достоинством отвечала аристократка. — Девицы, m-r Ластов, никогда не должны иметь секретов от матерей; примите это к сведению.
— Вот видите, Лев Ильич, отдайте же стихи maman, она уже передаст мне.
Ластову стало крайне неловко: он никак не подозревал в Наденьке такой детской наивности — какую она выказала в этом случае.
— Я не люблю хвалиться своими произведениями и показываю их только тем, для кого они предназначены, — объяснил он.
— А в таком случае вовсе не нужно. Allons prendre du cafe, ma chere[116].
— A l'instant[117], — отвечала дочь и, когда мать вышла, обратилась к поэту. — Что же, Лев Ильич?
— А Лиза где, то есть Лизавета Николаевна? — спросил тут Змеин, стоявший до этого безучастно у ближнего окна.
— Лиза? Она, но обыкновению, встала в шесть часов и теперь, после сывороток, прохаживается для моциона. Кстати: не знаете ли вы, Александр Александрович, как натуралист, какого-нибудь средства от зубной боли?
Змеин усмехнулся.
— А зубы у сестрицы вашей все еще не прошли со вчерашнего?
— Какое! Просыпаюсь, знаете, ночью и слышу — рыдают. Неужто, думаю, Лиза! Вслушиваюсь — так, она. "Что, говорю, с тобой?" — "Зубы!" — шепчет она и опять в слезы. Я просто удивилась: не запомню, когда она прежде плакала. Должно быть, невыносимо было.
— Средство-то у меня есть, — сказал со странною улыбою Змеин, — да не знаю, поможет ли.
— Какое ж это?
— Симпатическое: я заговариваю зубы.
— Как? Вы, натуралист, верите в заговариванье?
— Всяко бывает. У меня такие заветные слова…
— Так что же вы не испробуете их силы над Лизой, если так уверены в них?
— Заговариванье, видите ли, своего рода магнетизирование, а магнетизер теряет всегда некоторую часть своих сил, когда магнетизирует…
— И вам жаль частицы ваших геркулесовых сил, хотя можете принести этим облегчение ближнему? Стыдитесь!
— Надо будет попытаться, — решился Змеин и отправился отыскивать страждущую.
Застал он ее у кургауза, прохаживающеюся, с обвязанною по-вчерашнему щекою, взад и вперед под густолиственным шатром аллейных дерев; глаза ее были заметно красны, на лице высказывалось глубочайшее уныние.
— Здравствуйте, — начал Змеин. — Я хотел до отъезда сказать вам еще пару слов.
