— Мари… — мог только пробормотать он; в нерешимости остановился он перед девушкой.
— Да, я, — отвечала она беззвучным голосом, уставясь с тупою сосредоточенностью в лицо возлюбленного; две крупные слезы скатились из глаз ее. — Да, я, — повторила она и с укоризной покачала головой. — Целуйтесь, целуйтесь с ней… Кто вам может запретить?
— Так ты видела?
— Целуются среди белого дня, в саду, куда выходят двадцать окон — и не видеть!
Ластов поник головой, не зная, что и сказать на это.
— Что вам в простой девушке, в горничной? — продолжала Мари. — Что вам в простом полевом цветке? Взяли, понюхали да и бросили.
— Но, Мари, я, право…
— Что "право"? Не представляйтесь, по крайней мере, не лгите! Ну, похитили сердце, ну, хотите убежать с ним… Хоть бы дали взамен частицу собственного сердца! Что ж вы не смеетесь? Ведь смешно сказано: вы, барин, тоже вор. Вор, до которого, однако, нет дела полиции. Ужасно забавно! Ха, ха, ха! Ну, смейтесь?
— Милая Мари, я кругом виноват, тут и речи не может быть. Но послушай: если я такой негодяй, то стоит ли кручиниться обо мне? Что тебе в таком обманщике? Брось меня, забудь!
— Забыть?! Это все равно, что сказать умирающему с голоду: "Перестань, не голодай". Забыть! Да ты вся моя страсть, вся моя жизнь — и забыть тебя?..
— Ну, если не забыть, то можешь, по крайней мере, перестать любить.
— Или дышать? Или жить? Потому что не любить тебя — для меня то же, что не дышать, не жить.
— Ты, милая, взволнована и рассуждаешь потому непоследовательно. Если человек — дрянь, то не за что и любить его.
— Ах, не говори этого! Ты всем хорош, только одно, что обманул меня… Но чем более вы нас обманываете, тем более мы привязываемся к вам…
И, закрыв лицо руками, она залилась горючими слезами.
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей, —
вспомнилось невольно Ластову.
"Что же делать? — рассуждал он сам с собою. — Утешать, уверять, что люблю по-прежнему? Да я же не люблю ее… и к чему это поведет? Только продлит страдания бедняжки. Нет, надо оборвать все нити разом! Пусть презирает, но не мучится из-за меня".
Он с решимостью подошел к столу, перебросил через плечо сумку и раскрыл ее.
— Я должен идти, любезная Мари. Ты была всегда так мила, так предупредительна со мной, что я, право, не знаю хорошенько, чем отблагодарить тебя. Я купил бы тебе на память какую-нибудь вещицу, но как ты сама лучше моего знаешь, что тебе именно нужно, то вот возьми…
Он подал ей несколько червонцев. Расчет его был верен: девушка вскрикнула, вскочила, как ужаленная, со стула и схватилась за ручку двери; но тут силы изменили ей: она зашаталась и прислонилась к косяку. В глазах ее, устремленных в пространство, блеснуло отчаяние до безумия. Сухие, воспаленные губы смыкались и размыкались, но ни звука не проходило через них.
Ластов перепугался не на шутку. Поспешно припрятал он деньги и вовремя еще поддержал несчастную, не решаясь, однако, сказать что-либо ей в утешение, чтобы как-нибудь не раздражить ее еще более. Вдруг слезы, как долго сдерживаемый плотиною поток, брызнули из глаз ее, и, повиснув на шее молодого человека, она истерически зарыдала.
— Вот до чего я дожила! — слышалось сквозь рыдания. — Человек, которому я рада жизнь отдать, думает отвязаться от меня золотом! Бедная я, бедненькая!
Он осторожно поцеловал ее в лоб.
— Милая, успокойся! Ведь я же люблю тебя…
— Да не лги, бессовестный! — почти взвизгнула она и сурово оттолкнула его. — Если любят, разве целуют в лоб? О, я несчастная!
Колени у нее подкосились, и она ничком грохнулась на пол.
— Ах ты, Боже мой… — бормотал растерянный юноша, наклоняясь в испуге к безутешной.
Немного он успокоился, когда уверился, что она при падении не расшиблась опасно: рыдания ее продолжались довольно равномерно. Мало-помалу шумный ливень превратился в благотворный мелкий дождик. Плачущая приподняла голову, присела на полу и устремила свои глубокие, томные очи на возлюбленного изменника.
— Да любил ли ты меня хоть когда, злой человек? Теперь ты меня не любишь, это верно; но любил ли хоть прежде?
— Любил, милая, право, любил…
— Но за что тебе было любить меня? Скажи, за что? Дурочка я, глупенькая. И поверила ему…
— Как за что? Разве ты не была всегда ко мне так приветлива, разве твое хорошенькое личико может не нравиться?..
— А! Вот что! Так тебя пленяла не я, а моя красивая маска? Будь я немножко дурнее, ты бы и не взглянул на меня? Ох, горе ты мое, горе! О-ох!
— Да полно же, дитятко мое, ребеночек полно, — вразумлял ее натуралист, — чего же тут убиваться? Разве женщина может пленить чем другим? Главное в ней — прелесть обхождения и телесная красота. Если бы мы влюблялись только в ум, то, конечно, не пленялись бы женщинами, а мужчинами.
Слова молодого человека не только не успокоили швейцарки, они привели ее в полное отчаяние: приложившись головою к стулу и дрожа всем телом, она опять зарыдала:
— Ох, тошно мне, тошнехонько!
— Дорогая моя, ангел мой, перестань, мне надо ехать, не расстаться же так? — говорил Ластов, обнимая ее и стараясь придать своему голосу возможно большую нежность.
Мари, задыхаясь от слез, твердила свое:
