Современная греческая проза - [52]

«Их сто, – сказала я ему, – я их уже посчитала».

«Их тысяча, – ответил он мне, – ты плохо посчитала».

Автобус был набит битком, интервалы между транспортом сильно увеличились, так что народу приходилось толкаться, чтобы пробраться внутрь. На второй остановке какая-то дама передо мной поднялась, чтобы выйти, и он заставил меня сесть. Я не хотела садиться, словно знала, что будет дальше, я сказала ему, тут пожилые люди, разве мне нужно садиться? Не хочу я садиться. Но он усадил меня силой. «Пока живу я…» и все в этом роде.

И на той же остановке зашли они. Автобус тотчас замер. Они вошли в переднюю дверь, а народ, как только их заметил, начал толкаться и выходить через заднюю. Но водитель закрыл дверь и смогли выйти только те, кто успел. Автобус продолжил движение с оставшимися пассажирами. Все оцепенели. Болтовня и гомон превратились в абсолютное молчание. Мертвенную тишину. Все – мрачные, опустив головы, смотрели в пол.

Они разговаривали, мы не понимали, о чем они говорили, их голоса посреди нашего молчания звучали оглушительно, и я, до того времени не очень-то много и повидавшая, жившая до этого в ласке, в мире, которые принадлежал мне весь целиком, без остатка, почувствовала там, в том автобусе, в первый раз, страх за мир и за людей. Почувствовала, как что-то от меня ускользает, что-то от меня утаили, чему-то меня не научили, и вот теперь я вдруг обо всем узнала. Это был язык. Это было то, что за секунду перестал звучать язык, который я знала, и начал звучать другой, неизвестный и враждебный, в рейсовом автобусе, на который я всегда садилась, чтобы доехать до дома. Нашего языка больше не было слышно, чужой заменил наш, и автобус больше не был нашим, мы все были чужими в нашем автобусе.

Я посмотрела на Антониса, а он всего лишь одним своим взглядом показал мне, что мы с ним больше не разговариваем. Тишина. Один взгляд может столько всего вместить в особых обстоятельствах. Тогда я поняла и это тоже.

Немцы прошли по автобусу быстрыми шагами, улыбаясь во весь рот, словно на прогулке. Первый остановился перед мужчиной, и мужчина тотчас поднялся, как только почувствовал перед собой немца, даже не подняв на него глаза, продолжая смотреть в пол. Немец сел на место мужчины. Остальные проходили дальше и точно таким же образом останавливались перед пассажирами, и те вставали, чтобы уступить им место. Я сидела на своем месте, а соседнее со мной место было свободно, так что я с ужасом подумала, что сейчас один из них подойдет и сядет рядом со мной. Я посмотрела на Антониса. Он тоже опустил глаза в пол и не поднял их, чтобы взглянуть на меня, но я увидела, как что-то на его губах, в выражении его лица – что-то изменилось.

Немец действительно подошел и встал передо мной.

Я не сдвинулась с места, не потому что мне хотелось скандала, просто я оцепенела и не принимала особого участия в событиях, словно и правда не понимала, что мне нужно делать.

Тогда немец выкрикнул мне визгливым голосом, шедшим от неба, какой-то приказ, очевидно, чтобы я встала, и поскольку я не отреагировала, он протянул руку, чтобы меня схватить, но прежде чем он успел это сделать, я увидела перед собой руку Антониса – прямо перед моим лицом, возле глаз – преградившую путь руке немца. Он его не касался, он только вытянул свою руку, словно щит, между тем и мной. Это длилось несколько секунд. Немец схватил Антониса за ворот пиджака и швырнул на пол одним движением, тотчас наступил солдатским сапогом ему на шею и оставил ногу на этом месте. Антонис никак не реагировал. Он не мог или вдруг осознал, насколько все это было бесполезно? Немец давил своим сапогом Антонису на шею, а Антонис лежал ничком, прижавшись лицом к грязному полу в автобусе.

Меня они не тронули. Один из них подошел и сел рядом со мной, на свободное место, они беседовали, как будто ничего не случилось, а автобус шел дальше, и пассажиры стояли неподвижно и тихо, вися на поручнях. Я дрожала так сильно, что видела, как мои ноги дергаются, словно танцуют, я никогда раньше не видела, чтобы часть человеческого тела так дрожала. Тогда немец еще сильнее надавил сапогом на шею Антонису, словно хотел сломать его, и вдруг один их остальных солдат прокричал им что-то с дальних двух сидений, и они посмотрели на Антониса и принялись хохотать, таким тарахтящим смехом. Несмотря на то, что я была в оцепенении от страха, я поняла, что запах, доносившийся до моего носа, становился все сильнее.

Весь автобус наполнился удушливым запахом, немцы зажали носы и прокричали водителю, чтобы тот остановился и открыл дверь. Немец поднял Антониса, словно тот был мешком, и отпихнул его к двери. Выкинул на улицу. Я этого не видела, я не смела поднять глаз, я это услышала, я это почувствовала, я это заметила краем глаза. Я осталась сидеть на своем месте.

На следующей остановке немцы вышли, как ни в чем не бывало.

Никто из нас, тех, кто остался в автобусе, не произнес ни слова. Каждый прятался в своем молчании, как будто мы были в чем-то виноваты, как будто это мы были виноваты. Одна девушка начала рыдать.

Я вернулась домой и обнаружила его уже в постели, с запертыми ставнями, укутанного с головой. Испачканные брюки и нижнее белье я нигде не нашла. Он их выкинул, но даже в нашем мусорном ведре я их не обнаружила.