Современная греческая проза - [54]

Социальная апатия, жизнь, превращенная в выживание, личные отказы, мечты, получившие обманчивое воплощение, обращают огни писательской рампы на закрытые пространства, на общее или личное, где экзистенциальный тупик проецируется на внутреннее «я» в мучительном поиске общения с «другим», со-общения, в котором мы все пребываем.

В рамках этого мучительного поиска, конечно же, люди отнюдь не случайно обнаруживают себя в состоянии ненависти по отношению к самому себе, даже когда внешний мир не просвечивает сквозь свои обломки. Однако социальный горизонт, часто полностью разрушенный, обрезки мира, как прожектор, освещают внутренний мир, страсти души. Писательство – хорошее прибежище, а «малая форма», о которой речь в настоящем издании, предопределена как жанр для отражения мира, повседневной жизни, находящейся в состоянии осколков и крошек. Именно наведение фокуса на психические состояния, которые приобретают символические масштабы и архетипическую глубину, именно это зачастую выступает в роли экстрактора, резко взрывающего повседневность в попытке вплетения ее материалов в текст, в рассказ, новеллу.

В таких обстоятельствах, конечно, часто тон произведению задает мнемоническое построение, но не в виде анамнезиологии, отправной точки для рыдающих излияний памяти или кладезя, из которого вызываются воспоминания о потерях и потерянных, о живых и мертвых, но в виде условия для идентификации. Смерть, страх смерти, присутствующий повсюду, встреча с землей – место происхождения и язык, то самое другое место, другая родина, другое место происхождения. А что касается любовных историй, обычно по-зверски бурных, в них тела принимают груз страхов и внутримышечных сражений, сносят удары того, что разум не смог вынести или не смог принять. Но эти любовные истории, истории сложные, как кажется поначалу, не способны спасти от страха, того страха, который все-таки объединяет нас с другими, недоступными для нас иным способом.

Тут же рядом – и меланхолические переживания и прогулки на природе, полной «невинности», по родным местам, по гористой сельской местности, по городу.

И тут же рядом и зоология – в четырех случаях это вынесено в заголовки сборников. И это не просто нежная любовь к животным в бесчеловечном пространстве, но и противовес обреченных на тщетность и безвыходность человеческих отношений. Животные приносятся в жертву ради людей, например, ради женщины; они идут бок о бок с человеком, разделяют его эмоции и важные и значимые моменты его жизни.

В то же время, спазмы молчания, которое собирается стать или уже стало словом, страсти любви и страдания тела, отмеченные или (и) травмированные безвыходными отношениями и исходящими из глубин бездны помыслами. Также мы читаем о социально изолированных группах – иммигрантах, отверженных, бездомных, «юродивых». Однако это сопровождается архетипическими мифами, и мы узнаем о маленьких ежедневных драмах, о физической силе, которая то и дело проявляется поверхностно, а иногда задает и общий тон и даже приводит к смерти – насильственной или естественной.

Часто при прочтении собранных в антологию рассказов, а также целиком тех сборников, в которые они входят, создается впечатление, что мир с писательской точки зрения уменьшился не только для того, чтобы поместиться на нескольких страницах, но он вообще уменьшился до одного события, до одного происшествия, до одного момента, прошлого или настоящего, а иногда до отпечатка или впечатления от исторического момента – ведь история творится всегда, и через литературное творчество наши писатели, старые и молодые, каждый в свою очередь вскармливают меланхолию Истории.

Итак, речь здесь о голосах, более зрелых или молодых, разнородных, многогранных и разных, обычно отличающихся по стилистике, но сходящихся в точке осознания печальных условий нашей повседневной жизни в стране, находящейся в кризисе, или, если угодно, в стране в эпоху кризиса. То есть речь о писательских орбитах, которые пересекаются, которые сходятся и сообщаются, как прекрасно демонстрирует настоящая антология, именно потому что на суд читательской публики они выставляют свои личные страсти, управляющие общим психическим и эмоциональным градусом, пока общественные добродетели находятся в поверженном состоянии.

В этих условиях будущее, если не воспринимается притупленно, то во всяком случае изучается как точка распространения, эксцентрик, а прошлое – как точка децентрализации и децентрализованная точка, уже сформированная или находящаяся под вопросом, а то, что находится в подвешенном состоянии, – это само индивидуальное существование, индивидуальная идентичность. Речь идет о состоянии критичном и продолжительном, помещенном в рамки кризисного исторического контекста, совместного или параллельного сосуществования.

Литературные методы и топосы, естественно, также отличаются многообразием.

Описательность прозаического текста, доходящая иногда до пределов и до крайней степени цинизма, приобретает ритмичную поспешность, когда в нее вклинивается густота поэтического слога, маски сменяют одна другую, накладываются одна на другую. Реалистичные картины зачастую несут в себе мощный метафорический заряд и разрываются, как бомбы, попадая внутрь других картин; молчание бессловесно, и речь часто умолкает, люди – это и есть слова, они не просто созданы из слов; многие из героев, выведенных на бумаге, – крылаты, но эти крылья еще предстоит обнаружить. Плотоядная любовь заранее экономит на прикосновениях, страх сосуществует вместе со всем тем, что от него спасает, мертвецы – это живые, и последние – это привидения; одиночество, отсутствие, сомнения обостряют жажду жизни. Комическое сменяется трагическим, все, что действительно имело место в прошлом, сливается с тем, что мы хотели бы, чтобы произошло. Коллективная моральная субстанция ставится на карту в исторически значимых условиях, цена за выживание воспринимается как бремя, но кто-то забывает об этом, а кто-то вспоминает, переосмысляя ее вновь. Воспоминания о будущем сосуществуют с надеждами на прошедшее, в радости апокалиптического блеска, когда расходятся швы памяти. Личное существование вторгается в коллективное, последнее заполняет первое в эту переходную эпоху. Точно так же и наши писатели, эти вечные самоучки, пишут в своих рассказах – изразцах писательства – именно об этом, находясь в этот переходный момент в этой стране в эпоху кризиса.