Современная греческая проза - [51]
Елисавет Хронопулу
Другой враг
Каждое утро
Каждое утро, прежде чем уйти на работу, он варил мне кофе и оставлял его на тумбочке. Он уходил без пятнадцати семь, я не вставала раньше девяти. Кофе к тому времени уже остывал, пенка расщеплялась на крупинки, и я, естественно, его выливала и варила новый, но запах свежесваренного кофе проникал в мой сон и делал его приятнее. Первое, что я видела, как только просыпалась, была чашечка на моей тумбочке, – так я привыкла просыпаться. Как только открывала глаза, я первым делом смотрела туда – оранжевая кофейная чашечка из сервиза, подаренного моей сестрой на нашу свадьбу. Потом мои руки тянулись к его подушке, я притягивала ее к себе, прижимала к лицу, нюхала и лежала так какое-то время, нежась под одеялом, вдыхая его запах.
С первых же дней оккупации кофе исчез. Я так и не смогла никогда понять, почему так быстро исчезли продукты, я так и осталась с этим неразрешенным вопросом – почему так быстро? Он уже не варил мне кофе по утрам, потому что у нас не было кофе. Но нас это не волновало, потому что мы были детьми, мы были молодоженами, и мы были друг у друга.
В канун нашей свадьбы он послал мне корзинку алычи, которую я с детства обожала, с записочкой внутри, где говорилось: «Пока живу я в этом мире, ты ни в чем не будешь нуждаться».
Я заплакала и съела всю алычу, и вскоре призрак этой алычи сопровождал меня все дни напролет, во время большого голода, потому что она все время стояла у меня перед глазами. Со мной случился какой-то странный нервный срыв, и я постоянно видела корзинку с алычой везде, она всегда была передо мной. Даже в зеркале, когда однажды утром я пошла помыться, я увидела у себя вместо лица алычу. Это было после того, как он исчез, когда я уже вернулась к матери. Честно говоря, мне и не пристало говорить о голоде, мы его пережили в мягкой форме. Конечно, и нам пришлось терпеть лишения, как и всем, но и у нас были материны украшения на продажу, а когда ситуация стала совсем тяжелой, отец ездил в деревню и привозил продукты. Мне не позволяли особенно вникать в то, что происходило, когда в Афинах положение стало совсем зверским, мне не позволяли выходить на улицу, меня и так старались от всего оградить, и особенно теперь, когда я горевала по Антонису.
В наш домик я больше не ходила, мама заперла его на ключ и силой утащила меня назад к себе. Меня спрашивали все вместе и каждый по одиночке, что случилось, но я никому не рассказывала – что тут расскажешь, разве о таких вещах говорят? Но я даже и сама не поняла, что случилось, я была слишком молода; я в тот же самый вечер, после того случая, хотела было его обнять, всем сердцем хотела было его обнять, но он отпихнул меня, чтобы сбросить с кровати. Он ни звука не издавал весь вечер, даже не поел, он заперся в комнате, закрыл ставни, укутался с головой. После того, как он меня отпихнул, я повернулась на другой бок и, естественно, заплакала, но ему было все равно, хотя до того времени, завидев у меня малейшую слезинку, даже от аллергии, он с ума просто сходил: «Пока живу я в этом мире, ты никогда не будешь плакать». Эту песнь пел он постоянно, «пока живу я в этом мире», а ведь он все еще живет в этом мире, и даже в одном с мной городе, а я… как я только не плакала!
Я проснулась утром, он уже ушел, кофе на тумбочке я, конечно, не ожидала увидеть, ведь кофе у нас уже не было, так что я не стала беспокоиться, должно быть, он в контору ушел. Днем он не пришел на обед, но я опять же не забеспокоилась, по правде говоря, мне так было даже удобнее, потому что первый шок от того случая уже прошел, и его постепенно замещало чувство стыда, до того мне неведомое, стыда угрожающего, потому как я чувствовала, что в этой передряге нам не уцелеть, что никогда мы не будем больше смотреть друг на друга, как прежде, даже если и сможем опять взглянуть друг другу в глаза.
Я ждала его, надеясь, что он не придет, и надеясь, что придет, испытывая то безнадежное и абсурдное желание, чтобы время повернулось вспять и чтобы не случилось то, что случилось, чтобы мы не садились в тот автобус, чтобы не появился перед нами сам дьявол во плоти, чтобы мы дождались следующего автобуса.
Я пошла в обед встретить его из конторы. Я часто так делала, ждала его внизу, а когда он выходил, в два часа, подбегала, чтобы обнять, и говорила: «Я не могла больше ждать, пока ты вернешься, тебе надо брать и меня с собой на работу, я не выдерживаю столько часов без тебя». И он мне отвечал: «Как же я могу тебя брать с собой, лентяйка ты моя, ты ведь не вылезаешь из постели раньше десяти».
Были первые дни июля, солнце, я попросила его пройтись до дома пешком, взявшись за руки, украдкой целуясь в укромных уголках на улице, как в первое время, еще до помолвки. Он был уставшим и голодным, и в пять ему нужно было вернуться назад в контору. Он сказал мне: «Сейчас мы поедем на автобусе, а после обеда, малышка, я выдам тебе все твои поцелуи скопом. Мы отметим поцелуями все укромные уголки нашего маршрута».
