Современная греческая проза - [33]

Вот так оно и было. Но ты это, конечно, и так знаешь. Ты здесь за другим. И я могу тебе помочь, хоть ты меня и ругаешь целый день. И ты, и твои коллеги. Безмозглые. Так вы нас называете. Даже эти угорелые ведущие на утренних шоу. Безмозглые. Не страшно. У меня тоже есть свои причины, по которым я хочу тебе помочь. Имен ты, конечно, не узнаешь. Это я тебе отвечаю. Имена вообще не имеют значения, к тому же я тут и не вправе распространяться. Есть границы. Правила. Сечешь? Я и так уже их нарушаю. И если ты крут, то сам разберешься. Я думаю, что ты крут, поэтому-то я тебя и выбрал. Но я тебе это и по телефону сказал. С одним условием. Вы, журналюги, только вопросы задавать умеете. А меня вопросы не прикалывают. Я расскажу тебе все так, как я сам хочу, и если нравится, то слушай. Что я сам хочу и в той последовательности, как я сам хочу. Иначе – до свидания. Да, я знаю, ты просто так не уйдешь. Ты же не дурак.

В клубе, значит, только я и знал правду о Михалисе. Где уж там было еще кому-то прознать. Они бы просто набросились и сожрали его. И дело не в расизме. Вот, я тоже, к примеру, сам до недавнего времени их костерил, так я что же, расистом был? С левым-то папашей? Не вариант. Но я все время говорил, и что же в них хорошего? Понаехали из своих борделей и дышат нашим воздухом. Пьют нашу воду, едят наш хлеб, работают на наших работах, вынимают наши заначки, водят наши машины и трахают наших телок. Ты вот мне скажешь, а с Михалисом вы давно корешами были? Это тот еще анекдот. Я тебе потом расскажу.

Все, значит, в нашем клубе зуб на них имели. Вот так-то. Если мы выходили в один прекрасный день на улицу, а там не было анчоусов, мы начинали гонять албанцев. Да к тому же они по большей части были еще и анчоусами. «Это неспроста», – говаривал Акис, который поклялся, что пришьет албанца. Когда он был маленьким, один рабочий, который работал у них в магазине, отдубасил его отца и опозорил того на весь район. Вытащил его на улицу и наступил ему на горло. И с тех пор Акис их всех терпеть не мог. Албанцев, пакистанцев, индусов, черных, бежевых, говнистых, мушмулистых, так что он поклялся отомстить. Но он был не один такой. Большинство из нас были еще детишками, лет по пятнадцать нам было, когда албанцы пришили Филиппа. Десять лет уже прошло, а я это помню, как вчера. Два дня во всем районе, от Патисион до Подонифти, даже писка не было слышно. Все ходили молча, опустив головы, как будто родственника потеряли, хотя большинство из них даже в глаза Филиппа не видели. А я несколько раз с ним пересекался, внизу, у реки, на баскетбольных площадках. Но для нас, мелких, он бы легендой. Крутой, каких только поискать, никто и слова не мог ему сказать, да еще красавчик, шел он такой по дороге, и все телки кончали. И подтягивались к баскетбольным площадкам, чтобы посмотреть, как он играет. И нашелся же этот албанский пидор, пырнул его ножом во время разборок в районе Всех Святых. Он только одну ночь продержался в больнице, и на следующей день наступила Страстная Пятница во всем районе Патисии. На каждом углу были слышны рыдания и вопли, мы, мелкие, собирались на площадях и клялись, что объявим албанцам вендетту. Школы были закрыты, чтобы все могли пойти на похороны. Я не пошел. Меня как-то задела вся эта история. Я мелким еще был, малышом считай, но я понимал, что это слишком. Везде на стенах были надписи, как лозунги – «Филипп жив». Что бы это ни значило. Я даже видел, как это на грузовиках писали. А делали вот это все не какие-нибудь его друзья или знакомые, а люди, которые ни разу в жизни его не видели. Которые, заявившись на похороны, поскольку мы все там на мертвецов были похожи, могли запросто спросить, а который тут Филипп, чтобы бы случайно не перепутать. Так что в итоге решил я дома посидеть. Но и в последующие дни веселье не утихало. Любой придурок, который приходил на тусу, когда его спрашивали, где он был, принимал такой видок и начинал плести тебе сказочку. «Спустились мы с Мицосом ко Всем Святым, поглядеть, что там и как. А то вчера вечером мы там двух албанцев замочили». Я не шучу. Любой клоун мог вылезти и выпендриться на могиле усопшего.

Все, что взбредет в голову. Кто двух замочил, кто пятерых, кто десятерых албанцев, любое число, соответствующее их понятию престижа. Кое-кто еще, из тех, которые хотели звучать более убедительно, замочил по одному. Мне противно стало от этих пидоров. Но клятву нельзя было изменить. С этим мы все были согласны. Что будем мстить. И конечно, годы шли, все это позабылось, но кое-что и осталось. Вот даже моя мать, она то и дело орет на албанцев и припоминает им Филиппа. «Снова в квартиру к Суле со второго этажа влезли. Самая дурная нация. Как тут забудешь, что они тогда с парнишкой сделали!» И хоть отец мой и протестовал, говорил, что «почему ты так уверена, что это албанцы, а греки что, не воруют?» У матери был готов ответ. «А в соседнем доме, где албанец консьерж, почему не воруют? Попомни мои слова, скоро и нам придется дружить с албанцем, чтобы у нас не воровали».

И ты сечешь теперь, каково мне было, когда я обнаружил правду про Михалиса. Я целый год был с ним знаком, но ни хера не понял. Я не знаю, как это звучит, но не походил он на албанца, братан. И на греческом говорил чисто, лучше, чем я, и рожей никак не был похож. Были у него, конечно, всегда свои странности, но можно было подумать, что вот такой он странный чувак, этот Михалис, можно понять. Потому что он был странный. Ты вот посмотришь на него, он тихий-спокойный, а вдруг как заблестят у него глаза, так что он весь мир готов был перевернуть. Так и в махаче. Он никогда не ссал, и там, где было опасно, там был и Михалис. И за других всегда жопу рвал. Я вот так с ним и познакомился, когда он появился из ниоткуда в Зефире и спас мою задницу. Есть она деталь, которая уже тогда должна была заставить меня задуматься, со дня нашего знакомства. С албанской травой. Сейчас тебе по порядку все расскажу.