Современная греческая проза - [31]
Я был увлечен этим процессом, но Фотиния вдруг начала кусать меня за ноги, не издавая при этом лая. Нет, она не хотела помешать мне совершить этот отчаянный поступок.
Она меня кусала!
Она глубоко вонзала свои острые зубы в мои кости, полная злости и ненависти. Прогрызала до крови, пожирала меня, вырывала из меня куски мяса.
Более сильную боль, чем та, которую я испытывал в своем сердце, она не могла вызвать. Но эта дрянь кусала меня в полном бешенстве. Она мстила мне за восемь месяцев отсутствия, когда я ее бросил.
Я остановился и посмотрел на нее. Я был в недоумении. Я не понимал.
И вдруг я осознал. Я четко увидел, в каком смешном положении я находился все это время. Но это осознание не повлияло на мое решение. Оно имело обратный эффект. Я с еще большей решимостью вернулся к своим первоначальным планам.
Я вскарабкался на старый стол, чтобы повеситься.
Совершив невероятный прыжок, на стол взобралась и собака. Огромный белый Лабрадор и я, стоявший на столе, в разрушенном доме. И она продолжала меня пожирать.
Я прекратил попытки продеть голову в петлю из поводка, нагнулся, встал перед ней на колени, мы сравнялись ростом, и я получше ее разглядел.
Она задрала хвост, ее хвост походил на огромный артишок, шерсть на ней встала дыбом, она вся закостенела и требовательно стояла передо мной, пока я готовился свести счеты с жизнью. Мы оба смерили друг друга взглядами.
Она глядела на меня с негодованием, словно бы говорила, чтобы я поскорее завершил начатое. Что ее достало уже то, как я все время все откладываю на потом. Потому что только этого я и был достоин – виселицы. Что это должно было случиться. И что я и так уже непозволительно долго задержался. Что я уже запаздывал.
«Я знаю, ты не умеешь справляться с потерями», – напомнила она мне, полная дерзости, полная иронии.
Молниеносно я накинул тяжелую петлю из поводка на ее шею, обернул вокруг, спрыгнул со стола и одновременно с силой отпихнул его ногой.
В воздухе качалась Фотиния, туда-сюда, туда-сюда.
Она не издала ни звука, ни стона.
Матицы, балки на крыше, были гнилыми, и половина луны освещала всего одним толстым лучом повешенную собаку, стол и меня самого, стоявшего внизу. Потом небо неожиданно затянуло облаками, и меня стал поливать мелкий дождик через дом, лишенный крыши.
Я решил уйти, когда уже промок до нитки. Я дал себе только одно последнее указание. Я сказал: «Я выйду из развалин, как только перестанет раскачиваться на ветру повешенное животное».
Как там получилось, что я, как безумный, неся в ночи, я не помнил. Когда я прекратил бег и хотел было перейти на шаг, я стал раскачиваться, наклоняясь то в одну сторону, то в другую. Так, как раскачивалась собака, повешенная на балке на крыше.
До дома я добрался, хромая.
«Пусть этот изъян будет последним, что она мне оставила» – прошептал я.
Три месяца спустя, уже на другом пляже, я тоже увидел, как тот аргентинской поэт, Карлос Витале, такую же картину. Хромого человека, незадолго перед тем, как тот зашел в море. Он сложил все свои вещи, одну за другой, в свою полую деревянную ногу, а затем вошел в воду.
Я вздохнул, и в следующий миг ощутил неожиданную легкость.
И тотчас нырнул вслед за ним.
Христос Кифреотис
Нормально
Меловая пыль
Медсестры были так себе. Вот знаешь, какие они в порно, голозадые и насиликоненные? Даже близко не так. Сначала появилась тетенька под шестьдесят, чтобы поставить капельницу. Ну, так сказать. Вертела ее туда, колола ее сюда, изрешетила Михалису всю руку. Никакого результата. Ну, то есть мы говорим о человеке, который в вену даже случайно попасть не может. В какой-то момент мне ее даже жалко стало, «а чего бы нам не позвать какого-нибудь торчка с Омонии, – говорю ей, – они там все прямо профессора, они тебе вену даже на пальце найдут». Она странно так на меня посмотрела и свалила, даже слова в ответ не сказала, набычилась, наверное. Но бабочку она так и не поставила. Скоро пришла еще одна, помоложе, низкорослая страхолюдина. Прыщи, очки, железки на зубах, просто катастрофа – все у ней не так. Переглянулись мы с ребятами и говорим, ну, не может того быть, ну, хотя бы одна красивая должна же здесь быть. Эта хоть, по крайней мере, с уколами справилась. А это не так-то легко было, ведь предыдущая в решето руку Михалису превратила. Мы спросили ее, что там с врачами, найдется ли хоть один в этой больничке или бордель этот пора уже прикрывать. Она что-то непонятное пробормотала и ее как ветром сдуло.
В итоге около двенадцати появился доктор с какими-то бумажками в руках, анализами, наверное. «О, доктор, какими судьбами? – спрашиваем. – Случайно зашли?» Он бросил на нас убийственный взгляд и пошел прямиком к Михалису. Смотрел то на анализы, то на нас, был такой раздраженный. Пальцем он сделал нам знак замолчать, а потом подошел и все нам высказал, что это мы виноваты и что таких отморозков нельзя даже выпускать на улицу. А мы ничего так, вежливо держались. Спросили его, что там с Михалисом, а он только ответил, что пришлет кого-нибудь отрегулировать кислород. И ушел, покрывая матюгами свою проклятую судьбу и нас. Вазелинщик
