Современная греческая проза - [30]

Где я разыгрывал спектакль, и где была горькая правда, я и сам не знал. Но во всяком случае скалы не принимали версию спектакля и внимали мне со всей серьезностью.

Я много чего такого унизительного вытворял на берегу, но если я захочу поведать вам и обо все остальном, то у вас, вероятно, улетучатся даже последние крохи доверия, еще оставшегося к моей личности, и главное – интереса к моему последнему отвратительному поступку. «Всех покорил людей ты – и, покорив, безумишь[25]» – сказал бы Софокл в мое оправдание. «Тот, кто впадает в любовь, теряет разум».

* * *

Весь прошлый сентябрь ходили мы с моей собакой, с Фотинией, вдвоем – она дала щенку свое собственное имя, так она ее окрестила, как только принесла ее мне – в таверну на набережной, в Монастираки, на обратном пути после утреннего купания. Время было уже послеобеденным. Мы вместе ели, а потом устало брели по дороге в горку до деревни. Спереди собака, позади я. Ее не было уже почти с месяц.

В таверне, пока я ел, собака грустно на меня смотрела. Часто она тихо плакала вместе со мной. Иногда лизала мне руки, пока я сидел у мола и безнадежно вглядывался в море. Но часто, когда я лежал на пляже, она ложилась рядом со мной, подставив живот небу, вертелась кругом, поднимая пыль, а затем лениво загорала с беззаботным и странным удовлетворением.

Мы всегда были одни на берегу. Была уже осень. Человек и собака. Иногда, когда Фотиния спала рядом со мной, она резко поднималась, навостряла уши и прислушивалась к звукам, доносившимся издалека. Звукам, который я услышать не мог. Тогда я строил предположения, безумец, что это она, наверное, уловила приближающиеся шаги той, другой, своей тезки-хозяйки. Я и сам вскакивал на ноги и озирался вокруг во всех направлениях, так же напряженно, а может, даже с еще большим напряжением.

Тогда собака оборачивалась и испытующе на меня смотрела. Что меня никто не спрашивал, что это меня не касалось. И сразу же уносилась с лаем вдаль. И находила крохотного кобелька, которого она принималась бесцеремонно гонять и мучить.

Вот в таком состоянии, грустный, полная развалина, я попрощался с собакой в прошлом октябре. Мы полюбили друг друга и трогательно попрощались, когда я уезжал в Афины на семь месяцев.

* * *

В этом году вернулся я в деревню пятого числа мая месяца, на Пасху. Я впервые так долго не видел мою собачку. Я ждал, что она с ума сойдет от радости. Так она всегда себя и вела, когда долго меня не видела, но, как я уже говорил в начале, теперь она была разъярена, скалилась, рычала, пускала пену изо рта и совсем изменилась, стала просто огромной. Апостолис списал это на то, что она обиделась на меня за то, что я ее бросил. «Хорошо бы так оно и было», – подумал я.

Я начал всячески ее баловать. Гулять, вкусно кормить. Ее гнев несколько смягчился.

Мы опять – снова-здорово – ходили вместе на долгие прогулки, забирались на самый верх в деревне, в Эвпалио, спускались до самого низа, до пляжа, до Параталассо, три четверти часа пути. И сидели там, как и прошлом году, до позднего обеда. Мы вместе купались на пустынном пляже, в знакомых местах. Собака моя пыталась привести меня в чувство, – так я думал, – чтобы помочь мне забыться.

Меня уже заполонила печаль. Печаль, бывшая в сто раз сильнее той, прошлогодней, когда меня бросили, но я еще не окончательно утратил надежду на то, что женщина вернется. Печаль, как темная гора.

Меня мучило это место. Потому что такие места нас убивают. Такова сама любовь. Это только место. Всегда один из двух любовников поджидает другого в местах былой славы. Сидит там, притаившись, и все время стоит козни. Точит мировое древо, словно каликандзары в народных легендах, чтобы земля перевернулась с ног на голову, и все, кто стоит на ней, рухнули бы в тартарары. Места эти уносят под воду тех, кто бездумно возвращается. Вязнут в болотах влюбленные. Погружаются в трясину былой любви в этих знакомых местах.

Следовательно, необходимо избегать любым способом тех дорог, по котором мы бродили в радости. Нельзя никогда вновь проходить по тем самым местам. Люди находятся в опасности, о которой и сами не подозревают. Полные сожалений и мук совести, они должны бежать как можно дальше, подобно Иуде Искариоту. Потому что они сами и есть предатели. Потому что в любви предает тот, то теряет возлюбленного. И виновен всегда именно он. Тот, кто теряет другого. Откровенно говоря.

* * *

С подобными мыслями, замкнувшись сам в себе, вот с такими чувствами, решил я положить конец своей жизни. Отсутствие в ней ее лишало мое существование всякого смысла. С какой стороны ни посмотри, я приходил именно к такому выводу.

Поэтому взял я однажды вечером Фотинию, потянул ее за красный кожаный ошейник, пошли мы и встали у моря. Я выбрал крепкое инжирное дерево, росшее на развалинах старого каменного дома. Отвязал поводок от собаки, зажал в руке его кончик, где кольцо, и забросил другой край на высокую балку старой крыши. Но я не мог забраться так высоко, чтобы ухватить ремень с другой стороны, когда он перевесится через балку, и соорудить на нем петлю. Даже в этих своих действиях я был смешон, потому как предпринял множество попыток и весь измучился, пока мне удалось это сделать. Затем я протащил поводок через балку – он был очень длинным, до десяти метров в длину – затянул его и закрепил. А затем обернул два раза вокруг.