Современная чехословацкая повесть. 70-е годы - [6]

— Только будет, — проскрипел я.

Петржик удивленно вскинул голову, увязшую в поднятом воротнике. Он старался понять меня. Может, уловил в моем тоне жалость и осуждение, или еще что… Во всяком случае, придвинулся ближе.

— Он хочет ее бросить.

— Вот беда, — сказал я.

Мне было вовсе не до смеха, когда я представил себе, как Тони — так звали сына в его компании — нехотя выползает из своей берлоги, усеянной окурками и оглашаемой жалкой музычкой нового «мага».

— Вспомнил, видишь ли, что мало насладился жизнью. Негодный мальчишка.

— Такого силком не женишь, сам прекрасно знаешь.

Петржик завел семью довольно поздно: ему было сорок, когда родилась Дана. Он стоял, ухватив меня за отвороты пальто, и я мог хорошо разглядеть его небритое, упрямо-злобное лицо, казалось, будто я смотрю в лицо злейшего врага.

— Мне пора, — сказал я, отстраняя Петржика и туже затягивая серо-черный в клеточку шарф. — Приехал вчера ночью из Брода и сегодня поспал подольше.

С ощущением, что он крикнет мне вслед, ударит или плюнет, я двинулся прочь, слушая скрип своих жестких, промерзших ботинок. Ждал какого-нибудь выкрика, потому что у Петржика был вид человека, только что пережившего скандал, домашнюю стычку, сцену, обычно сопровождающую такого рода обстоятельства. А в сущности-то, он всегда был на редкость приличный, тихий, по-своему кроткий человек. Работал плановиком на фабрике, изготовляющей вафли в шоколаде. Фабрика стояла в центре города, и фасад ее, обращенный к улице, производил впечатление благополучия и сытости. Всякий раз, когда ветер дул с ее стороны, он приносил на нашу улицу запах вафель и шоколада, порой до того сильный, что думалось, ты в каком-то вафельном мире.

И выкрик раздался, его немного снесло ветром, но он хлестнул меня по спине внезапно, хоть я и ожидал чего-то подобного:

— Дана — с твоим парнем! Понимаешь ты?!

И сразу путь мой показался мне таким долгим, бесконечным… Я не смог бы его пройти, если б не ответил Петржику. У самого гастронома, в начале длинного ряда витрин, я повернул, пошел обратно. Петржик стоял, прижимаясь виском к стеклу витрины. Черная шапка съехала ему на глаза, так что я видел только его рот да небритый подбородок. Петржик не мог не слышать, что я подхожу. Каждый шаг по льду был словно сигналом, и сигналы эти становились все громче по мере моего приближения.

— Прямо беда, — вздохнул я, — беда, что она связалась с моим парнем. Ты не знаешь его так, как я. Просто не повезло тебе, приятель, — сказал я, прекрасно понимая, что может получиться, если дело пойдет тем путем, каким до сих пор следовал мой сын.

— Что значит не повезло! — прохрипел Петржик, шагнул ко мне и взмахнул правым кулаком — удар, правда, вышел не сильный.

Кулак скользнул по моему лицу, а ударить второй раз он не успел. Я схватил его за запястье и крепко сжал.

— Мало ты дома бываешь! — прошипел Петржик.

— Меня не было дома трое суток.

— Трое суток. Мне все известно, приятель.

Он дышал мне в лицо. Я понял, что услышу кое-что еще, и приготовился. Досадно было именно от него узнать то, что я и сам предполагал. Петржик выпучил глаза и так сильно стиснул губы, что кожа у него под носом побелела. И вдруг его нахмуренное лицо изменилось, приняло такое выражение, будто он готов рвать и кусать.

Нет, его удар не оскорбил меня — я, скорее, удивился. Я мог бы дать сдачи, и он это хорошо понимал, потому что искаженное его лицо скрывало и страх.

Видно, он насквозь был пропитан злобой, потому что прошипел:

— А где была твоя жена, а?!

— Что ты имеешь против нее?

Мне стало очень больно от его злобных слов. Я ведь угадывал, предчувствие жило где-то во мне. По всему телу выступили капельки пота. А утро было такое искристое, прозрачное!

— Я отправился искать свою девчонку и нашел ее вчера утром у вас. Трое суток не была ни дома, ни на работе. Нигде. Вполне могла провести все это время с твоим парнем, потому что у вас в квартире не нашлось никого, чтоб вышвырнуть ее!

— Ты уверен? — с дрожью в голосе спросил я.

Тут я заметил почтальоншу, которая приближалась к гастроному. До нас еще метров двадцать, но взгляд ее уже здесь, между нами, между нашими головами. Я вытащил сигареты, одну сунул Петржику, другую поскорей прикурил сам.

— Уверен, — сказал он, выпустив дым. — Я сам забрал ее вчера из твоей квартиры и привел домой, чтоб не сбежала.

— А она что, всем трубит о том, куда ходит переспать?

— Я пораскинул мозгами и вспомнил, она как-то упоминала о твоем парне. Я и сунулся к вам — и застукал ее.

Почтальонша, в серо-голубой форменной шинели чуть не до пят, придерживая рукой кожаную сумку на правом бедре, подошла уже шага на четыре.

— Мне надо было выспаться, — забормотал я. — Вчера приехал поздно ночью…

Петржик злорадно сморщил губы и сдвинул шапку на затылок. Затем повернулся и пошел вниз по улице. Даже не пошел — закружил. Кружась, он удалялся по тротуару, но мне-то было не до пляски. Я улыбнулся почтальонше, которая прошла мимо, пристально заглядывая мне в лицо. Посмотрел на свои ботинки, на брюки и под конец на часы, промямлив что-то, скорее всего ругательство. В глазах потемнело, мне стало худо, трудно дышать. Словно сузилась какая-то дыхательная трубка, если таковая существует. Пот крошечными ручейками непрерывно стекал между ребер и по желобку на спине. Никогда бы не подумал, что мне может быть так тяжко, так безнадежно глупо. Снег посерел, потускнел, не было никаких перламутровых переливов, мне просто показалось, будто снежинки сверкают ярче обычного. И улица-то вдруг средь бела дня стала очень темной, очень тихой. Мне слышался топот копыт по камням, по несуществующим булыжникам там, где был асфальт. Сердце било в голову как молот о наковальню, и каждый удар отзывался болью в самых мельчайших жилках.