Современная чехословацкая повесть. 70-е годы - [8]

— Ничего не поделаешь, контроль…

И обнажал в улыбке свои белые зубы. В трубку он тоже отвечал с улыбкой, весь его разговор всегда был сплошная улыбка — «да, да, конечно, я сразу домой, куда же мне, милая, и ходить-то», — а я знал, что после обеденного перерыва он попросит у меня машину и поедет за город, к очередной женщине, которую прячет в какой-нибудь деревне. И попросит секретаршу позвонить жене, сказать, что он срочно выехал к месту аварии, далеко — всякий раз в другое место, — и не знает, когда вернется. Затем он приглаживал волосы, почесывал ногтем залысину и предлагал мне сигарету, которую я регулярно отклонял, так как привык к своей марке.

Он оценивал меня, проверял, как далеко можно со мной зайти, чтоб не ушибиться, сколько он может себе позволить, не навязываясь и не создавая впечатления, будто он хочет обвести меня вокруг пальца.

Я представил его своим брюзгливым сотрудникам, старым практикам-работягам; они недоверчиво поглядывали на эту новую личность. Павличек уселся в заднем ряду, положив ногу на ногу, и несколько раз дополнил меня, когда я спрашивал, все ли поняли, чего я хочу. Я отчитал Дочкала, дорожного мастера участка на Верхах, за то, что он боялся взяться за работу, с которой, по его утверждению, участок не справится; потом напустился на Обадала из Брода. Этого я не щадил. Дорожный мастер Обадал был неплохим начальником участка, но не совсем таким хотелось мне видеть человека, которого я направил в горный район. Обадал всеми силами увиливал от ответственности, он поминутно требовал от меня подтверждений и подписи страховки ради, желая иметь доказательство, что то или иное в работе выдумал не он, а кто-то другой, например я. Я всякий раз выставлял его за дверь, и всякий раз он являлся снова и требовал того же.

Павличек с улыбкой покуривал в своем углу, то и дело наклоняясь, чтобы стряхнуть пепел. Можно было подумать — какой аккуратист, но делал он это, кажется, не без умысла. Потому что всякий раз тянулся к другой пепельнице, вежливо прося то одного, то другого разрешить ему воспользоваться его «посудиной»…

Привратник помахал мне из своей застекленной будки с вращающимся стояком для ключей, теперь почти пустым. Я поднял руку в знак привета и прошел через стеклянные двери в темный коридор. В этот момент в коридор выбежала Кветушка, замерла на миг, с улыбкой тряхнула головой и, хотя она, по-видимому, направлялась в другую сторону, пошла мне навстречу.

— Старик бушует, как в тифозной горячке, — сказала она, заглядывая мне в лицо.

У нее были голубые глаза с четкими черными ресницами. Она подошла ко мне вплотную, как будто собиралась поцеловать меня, что ли, и я подметил в ее глазах странный блеск. Губы у нее дрожали, ноздри тоже, молочно-белое лицо было бледнее обычного от непонятного волнения.

— Что случилось? — спросил я. — Может, зайдем в комнату?

Я открыл дверь своего кабинета, вошел. В лицо пахнуло застарелым, въевшимся в стены запахом табачного дыма, который сочился теперь отовсюду незримыми струйками. Я открыл фрамугу и хорошенько огляделся. Меня ждала внушительная стопка корреспонденции, сложенная справа от телефона, от этого настороженного черного аппарата, и я невольно подумал: «Кто же позвонит мне первым — Смолин или Странский, секретарь районного Национального комитета, который звонил мне в Брод и разыскал по телефону даже в Рудной?» Перед столом, на зеленоватом, уже истертом, но чисто вымытом линолеуме, лежал облысевший ковер, первоначальный цвет которого невозможно было определить даже при самом тщательном рассмотрении. Он весь пропитался пылью бесчисленных ботинок, башмаков, сапог дорожных рабочих, ходивших за мной целой процессией, людей из Национальных комитетов, требовавших, чтобы мы за неделю провели у них новые дороги или зимой послали им двадцать снеговых стругов, потому что им-де трудно добираться от своих контор до околицы.

— Хотите кофе? — мягко спросила моя секретарша и опять смерила меня странно-встревоженным взглядом.

Я понял: она смотрит на мою правую щеку. Заглянул в зеркало и даже издали увидел красный след Петржикова кулака. След тянулся от виска к губам. Здесь, в тепле, он проступил во всей красе. Нет, он не обезобразил меня, только разделил лицо на две части. Я провел по нему ладонью.

— Это старый Петржик угостил меня, — объяснил я, постукав пальцами по щеке. — Ничего, сейчас пройдет..

Квета пошла было к себе, но остановилась на пороге. И опять я поймал ее ласковый и в то же время явно несчастный взгляд и круто повернулся к ней.

— Понимаете, его дочь, кажется, беременна от моего сына.

Квета приоткрыла рот, но никак не могла произнести то, что собиралась. И я подумал — видно, есть у нее какая-то из ряда вон выходящая новость или забота, раз ей так трудно говорить. Но помогать Квете не стал.

— Пожалуйста, сварите кофе. Да покрепче, мне это необходимо, как соль. Я мало спал.

Слово «соль» напомнило мне кое-что. Но это было давно, страшно давно, по крайней мере казалось мне невероятно отдаленным и нереальным и все же слишком близким, чтоб ясно видеть. Я бы с радостью растянулся сейчас, да не на чем. Разве на этом затоптанном ковре… Я зевнул в тот самый момент, когда Квета вносила кофе. У нее был свой ритуал. На полированном металлическом подносе, украшенном самыми чудовищными розами, какие я видел в жизни, стояли, как солдатики в строю, сахарница с кусковым сахаром, белая фарфоровая чашечка с блюдцем и плоская вазочка со стеклянной крышкой, наполненная печеньем. Пахнуло сильным ароматом кофе — где-то поблизости хлопнула дверь, порывом сквозняка захлопнуло фрамугу, взвилась силоновая гардина. По коридору затопали шаги. Тупые, тяжелые шаги, торопливые, будто кто-то бежал. Походка Смолина, отметилось в сознании.