Совок клинический - [2]

Льва же Гавриловича это занимало куда меньше — к тому времени он как-то уже отошел душою от пасынка. Но кое-что и ему было не так-то просто понять. Красавцем Пашка не был: уши оттопыренные, нос бульбочкой… Но своей некрасивости он как бы не замечал — стригся почти наголо, оставляя спереди крохотный чубчик, сзади — что-то вроде хвостика, сползающего на шею, а когда Лев Гаврилович посоветовал носить волосы подлинней, чтоб девчонкам не так видны были торчащие уши, искренне удивился: «А что им уши мои, Дялев? Пусть смотрят на что положено!» И Лев Гаврилович вдруг смутился, так и не спросив, на что же положено им смотреть. Вообще — никаких подростковых комплексов у пасынка, казалось, не было и в помине: еще в седьмом, презрев материнский протест, повесил он на джинсы бронзовый замочек с выгравированной надписью: «Ключ — по конкурсу» — и держался как бы с полной уверенностью, что конкурс будет нешуточный.

Школьные танцы-шманцы-обжиманцы, так пугавшие Свету, похоже, вообще не имели для Пашки и тени того значения, что когда-то для самого Льва Гавриловича, не порождали мучительного чувства собственной неполноценности, несоответствия чему-то, потных ладоней… У этого сопляка, как вскоре выяснилось, чуть не с пятнадцати лет была женщина. Екатерина Жамкина, крикливая, ярко накрашенная особа, владелица нескольких ларьков на привокзальной и автобусной площадях.

Специально выяснять чьи-то интимные дела, хотя бы и пасынка, Лев Гаврилович никогда бы не стал — слишком это не по-мужски, — но где-то в восьмом стали появляться у Пашки вещи, и даже совсем не дешевые, на которые денег ему не давали, — то золотая цепочка на шее, то медиаплейер с крохотными наушничками, то что-то еще… Лев Гаврилович, может, и на это не обратил бы внимания, но когда у Пашки вдруг появился компьютер, Света так испугалась…

Городок их как раз полнился слухами о какой-то банде подростков, обчищавшей офисы расплодившихся фирмочек, даже контору одного из заводских цехов, и тащившей компьютеры, факсы… И то их никак не могут найти, то вроде б одного уже повязали… Слухи всегда летели мимо него, он узнавал их последним, и этот мог пролететь, ничем не зацепив, но однажды он проснулся как бы под всхлипы дождя, хотя за окном стыла устоявшаяся зима, и всхлипывало не за окном, а совсем рядом — Света, сбившись в комочек, прижав ладони к лицу, рыдала в подушку. «Что? Что с тобой?» — В испуге он сел, потом зачем-то вскочил, словно ему срочно надо было куда-то бежать, и даже не зажег свет, мгновенно все осознав; стал на колени, гладил ее трясущиеся плечи, пытался поднять, оторвать от лица мокрые горячие ладошки… «Это мы виноваты! — давясь слезами, шептала она. — Мы! Ты не бываешь в школе, а они все только и мечтают теперь, что о компах, только и говорят, и почти у всех есть, он и к Жарикову ходил играть, и к Лагунову, одни мы: зачем тебе? Подожди, нет денег, нет денег!.. И вот!!» — «Что вот?» — «Нет, этого не может быть! Я знаю, что не может быть, знаю, я не верю, чтоб Павлик…» — «Да что Павлик?» Она вдруг охватила его голову, выдохнув в самое ухо с непередаваемым ужасом: «Левочка!.. У него компьютер, ты понимаешь?! Ты видел?..» — «Н-нет!» И с ужасом неоспоримой вины вспомнилось ему, как давно не заглядывал он в комнату пасынка, потому что… Потому… А черт его знает почему, но не заглядывал, как бы отодвинув его жизнь от своей. А Света все плакала, все твердила сквозь слезы, что нет, не верит, не смеет и думать о таком, но сама эта история… «Да что за история?» — хотел он спросить, но вдруг и сам смутно припомнил слухи про бандочку. «Ведь это уже давно, — бормотал, — при чем тут он?» А сам по холодку, бежавшему меж лопаток, чувствовал, что она права, все может быть. И все гладил ее, все успокаивал, твердил: вздор, мол, как ей и в голову могло такое прийти?..

Выплакавшись, Света почти успокоилась, он лег рядом, гладил ее по голове, как маленькую, а она все бормотала: ему, мол, хорошо про пустые страхи, он же не знает, как сейчас в школе… Дети совсем не такие, как раньше, в наше время тоже было много бедных семей, но никто ничего… А теперь если нет у тебя того, что есть у других, — мобильника там, плейера, компа, — так ты у них уже и не человек, понимаешь? Дети сейчас очень жестокие… Дети всегда жестокие… Да, всегда, но такого, как сейчас… Могут так заклевать, задразнить, что в любую компанию кинешься очертя голову.

Порыв метели вдруг распахнул форточку, вздул пузырем занавеску, и не холодом, а как бы ужасом и беззащитностью перед происходящим на свете пахнуло на Льва Гавриловича…

Под утро, когда Света наконец уснула, он еще долго лежал, глядя в синеющий потолок; отрывочные мысли беспомощно крутились под его черепушкой все вокруг одного и того же: «Конечно, это невозможно! Но если не так, то — откуда?» Наконец встал, через кухню и прихожую на цыпочках прошел в Пашкину комнату, все еще именовавшуюся у них детской. Компьютер стоял на письменном столе и в темноте был неотличим от тех, которые он видел в разных конторах. Пашка спал, безмятежно раскинувшись… Он поднял сползшее одеяло с полу, накинул на пасынка и вышел.