Ее звали Глория Шмидт. Имя для парохода, не для девушки. Глория — ровная линия борта, гладкий на ощупь, прохладный металл; причудливые блики над ватерлинией, запах воды, мечта… Шмидт — гордо задранный форштевень; будто лезвие рапиры — бушприт; будто выстрел в небо — мачта; шум ветра в ушах, затаенная тоска…
Его звали Иван Богданов. Иван Титович Богданов. Он был капитаном дальнего плавания.
— Erlerdigt! Der Nachste!
— Klar…
Открытые вагоны теснились, сталкиваясь буферами, перед бортом, с которого свисал на причал светло-бурый брезент. Время от времени по нему дробными очередями стучали горсти похищенного апрельским ветром зерна. Иван, стоя на мостике, перебирал вагоны взглядом, как четки: молился, чтобы время сжалось пружиной, свернулось, будто канат, в бухту; что угодно и как угодно — лишь бы он немедленно очутился на улице Баумваль, где у дверей отцовской аптеки ждет его белокурый ангел в шелковых чулках и клетчатой юбке — Глория Шмидт.
Как они стали мужем и женой, история умалчивает. Может быть, они обвенчались в ратуше рядом с рынком, а потом вышли к горланящей и глазеющей толпе — и все ярмарочное действо вмиг обернулось свадебным торжеством. А может, каким-то чудом он вывез ее из Германии на своем пароходе, и они расписались в загсе на Старо-Невском, а потом вышли в сквер, и деревья осыпали их с двух сторон листьями, как гости на свадьбе медными монетами.
Они жили в коммуналке, где на кухне стояли железные печи, в жестяных ваннах купали детей, а веревки с бельем, пересекаясь в разных направлениях, придавали пространству причудливую многомерность и уют.
Скоро купили ванну и они. Как назвать дочку, маленькую копию матери, долго не думали — назвали Гертрудой, что по-немецки означает «могучее копье», а по-русски — «героиня труда». Ласково девочку называли Гетой.
Иногда, нацедив в рожок молока, мать оставляла спящего ребенка под присмотром соседки и уходила в город, совсем не похожий на Гамбург, но тоже пахнущий морем и где голуби так же делили небо с чайками.
Она любила встречать Ивана у ворот сквера перед домом. Он шел к ней, рассекая клешами питерский ветер и заранее сдвинув фуражку на затылок… Обнявшись, Иван и Глория долго слушали дробь капели или шелест еще клейких тополиных листьев — или смотрели, как они, пожелтев, опускались на землю или как покрывались снегом.
Подходя к дому, они брались за руки и замирали, задрав головы к окну на третьем этаже. Над ними проплывали облака, где-то вдалеке звенели трамваи, гудели машины и заводские трубы, из чьей-то распахнутой форточки по двору разносился звук патефона и густой аромат борща.
Так прошло три года. Потом началась война.
Ивана призвали во флот. Капитан парохода стал командиром подводной лодки. Глория осталась в осажденном соотечественниками городе. Зимой она умерла. Кто-то из оставшихся в квартире написал Ивану. Он приехал, застал дочку живой, устроил в детский дом. Потом вернулся обратно. Вскоре погиб. Его медаль вручили дочери, когда она выросла.
Что сводило с ума тех несчастных, которым выпадало встретить на своем пути Гету Богданову, они и сами не понимали. Природа наделила ее совершенными формами и гордой осанкой, но дело было, скорее всего, в длинном, по-особому изогнутом локоне пепельных волос, который ниспадал со лба, обтекая лицо волной. Иногда ветер на миг расправлял его в тонкий веер — и тогда казалось, будто синие глаза глядят сквозь золотистую вуаль…
Ей пели песни под гитару и читали стихи. Бородатые художники в толстых свитерах приглашали ее в мастерские, где густо пахло красками и олифой. Элегантные молодые люди в дорогих костюмах заказывали для нее билеты на лучшие места в Кировском театре и водили в «Метрополь». Ее звали то на Домбай, то в Крым, то в экспедиции куда-то в Среднюю Азию — а то и сразу в загс.
Замуж Гета не торопилась. О семейном быте она знала только по книгам из детдомовской библиотеки, и он представлялся ей то беспечно-суетливым, то беспросветно-каторжным. Она выросла с мечтой о путешествиях и с ощущением, будто рядом с ней постоянно пребывает нечто невидимое, неосязаемое, ускользающее от внимания и неотступно манящее. Поэтому наибольшим ее вниманием пользовались те поклонники, которые пусть и не слишком понятно, зато увлекательно и поэтично толковали о поиске истины. Она любила фильмы, в которых герой в очках и белом халате тащил упирающуюся девушку к телескопу или страстно писал ей на доске какую-нибудь формулу… И да, она любила стихи — те сокровенные, ни на что не похожие строки, которые никогда не читались публично, но передавались, тщательно переписанные, из рук в руки. В конце концов она пришла к убеждению, что поиск той самой истины — всеобъемлющей и конечной, о которой говорят, почтительно понизив голос и подняв при этом брови, — и есть ее путь.
Насколько извилистым и тернистым он окажется, Гета и вообразить себе не могла. Окончив институт, она поехала на практику в Батуми. Не прошло и недели, как ее, сидевшую в сумерках на морском берегу, подхватили под руки, насильно усадили в машину и увезли в горы. Через три дня была сыграна свадьба. Юсуф — так звали мужа — держал Гету взаперти, убеждал, что назад ей уже никогда не вернуться; то угрожал, то осыпал обещаниями… Когда она поняла, что в Ленинграде ее никто не ищет, сдалась.
