Совместный исход, 1978 - [10]

Итак, обменялись «речами» и дело вроде бы шло к концу. Но Андрюха решил «оживить». Поскольку Мис затронул тему социал-демократии, он (Александров) подсунул Брежневу какую-то страничку и тот с полуслова стал громко зачитывать. В следующую секунду я понял, что это памятка для Брандта.

Зачитал и остановился. В глазах немцев замешательство: никто ничего не понимает

- зачем это произнесено. Тогда влез сам Андрюха и по-немецки (тут же переводя Брежневу) сказал: «Вот эти самые слова Леонид Ильич вчера сказал Брандту!» (Речь шла о том, что, мол, не хотите сотрудничать со своими коммунистами - не надо, но зачем их травить. Это только на руку реакции).

Это был еще один предметный для меня показатель того, что Леонид Ильич, мягко выражаясь, плохо ориентируется в том, что он говорит и что вообще происходит в каждый данный момент. Думаю, что и эпизод со Штраусом - результат выхода его из под контроля помощников.

Потом я это, к своему ужасу, наблюдал неоднократно, хотя и ожидал нечто подобное.

Особенно стыдно все это было ощущать во время подведения итогов у Шмидта перед подписанием и во время самого подписания. Немцы предвидели и, видимо, знали об «ограниченной дееспособности». Я уж не говорю о газетах и телепередач, которые в основном только тем и занимались, что ловили соответствующие моменты его поведения, малейшие проявления его физической немощи: на трапе самолета, при вставании с дивана, во время приемов, когда он в растерянности шарил глазами вокруг и т.п.

Шмидт (я специально наблюдал за ним) вел себя великолепно. На приеме я сидел в трех шагах от него и от Брежнева и мог видеть все, что происходило. Но, во-первых и в последних, - о речи Шмидта на этом обеде. Сто лет немец так не говорил о Германии и России. Шмидт затмил все слова Брандта, сказанные им в свое время (а во время этого визита вообще оказался на заднем плане и, говорят, очень неудачно повел себя на беседе с Брежневым: завел свою волынку о «Севере-Юге» и страшно надоел собеседнику!).

Так вот - ни улыбкой, ни одним движением лица Шмидт не показал, что он «все видит» и понимает, что Брежнев лишь большая фигура, которая движется по инерции в правильном направлении, хорошо программируемым помощниками и Громыко. Держался он с почтением (хотя и не подобострастно), и это почтение больше даже относилось не к «державе», а к старости и старшинству. Только однажды, кажется, ему изменила внутренняя выдержка: когда Брежневу издатели поднесли книги (его «Биографию» - издательство «Саймон и Шустер»), чтоб он их подарил Шмидту, Шеелю и др.. И Брежнев ставил свою подпись. Долго-долго выводил фамилию. В больших зеленых глазах канцлера за очками на мгновение мелькнула ирония и сочувствие, скорее жалость, снисходительность. Ирония же относилась не только к тому, как Брежнев исполнял свою роль, а и к тому, как его понудили ее исполнять: Фалин до этого подошел, что-то шептал. Потом подошли издатели (по знаку!) с книгами. Брежнев опять не понял, зачем. Фалин опять наклонился и стал громко объяснять (ослаблен слух), протянул руку. И только тогда медленно начался «процесс». А ведь до этого, еще в Москве, а потом в Гимнихе перед приемом, его обо всем этом уведомили и «согласовали».

Та же история - с Венером и Мишняком. Был прокол с самого начала, еще в Москве: их, председателей фракций правящей коалиции в бундестаге, не запланировано было принимать, в отличие от Коля и Штрауса - председателей двух оппозиционно-реакционных партий. Так вот, спохватившись, решили восполнить это здесь «подведением» их к Брежневу «после еды» и после отъезда Шеля и Шмидта. На выходе я оказался у дверей. Брежнев провел до машины канцлера и президента и тут протокольщики стали его тянуть обратно в здание, чтоб он пожал руку Венеру и Мишняку. А он: «Зачем, что мне там делать? Почему я должен возвращаться?» Едва уговорили, хотя буквально за 10 минут до этого Фалин ему все «на ухо» разъяснил, а потом подошел к Венеру (сидевшему рядом со мной) и сказал, где ему надлежит быть.

Самое плачевное было на итогах перед подписанием. Шмидт в элегантной манере, попыхивая трубкой, сказал несколько слов и предложил сначала министрам «доложить» об их переговорах. Громыко исполнил это очень хорошо - увесисто, ясно, только суть, с оценками и определениями и в очень доброжелательной тональности, без всякой бумажки под носом. Геншер был явно слабее, пытался мелочиться. И наоборот - по экономическим делам наш Тихонов (зам. премьера) оказался примитивным и сумбурным, особенно на фоне выступившего за ним графа Ламсдорфа (министра экономики).

Затем Шмидт (и тут он дал промашку, мог бы предвидеть, что поставит нас в неловкое положение) предлагает Брежневу: «Господин Генеральный секретарь, как мы дальше будем? Мы можем сейчас позвать прессу и выступить оба с окончательной оценкой итогов, либо выскажемся сначала без прессы, а потом спустимся к ней и сделаем заявления после подписания?»

Брежнев, в явном замешательстве: «Как хотите». У него на этот счет не было «памятки».

Шмидт: «Тогда я предлагаю сначала высказаться здесь. Не хотите ли Вы, господин Генеральный секретарь, сказать первым»