Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - [66]

1939^{249}

250. На реке

Плыву вслепую. Многое не вижу,

А где-то есть конец всему и дно.

Плыву один. Всё ощутимей, ближе

Земля и небо, слитые в одно.

И только слышно,

Там, за поворотом

Торчащих свай, за криками людей,

Склонясь к воде с мостков дощатых, кто-то

Сухой ладонью гладит по воде.

И от запруд повадкой лебединой

Пройдёт волна, и слышно, как тогда

Обрушится серебряной лавиной

На камни пожелтевшая вода.

И хорошо, что берег так далёко.

Когда взгляну в ту сторону, едва

Его я вижу. Осторожно, боком

Туда проходит стаями плотва.

А зыбь воды приятна и легка мне…

Плотва проходит рукавом реки

И, обойдя сухой камыш и камни,

Идёт за мост, где курят рыбаки.

Я оглянусь, увижу только тело

Таким, как есть, прозрачным, наяву, —

То самое, которое хотело

Касаться женщин, падать на траву,

Тонуть в воде, лежать в песке у мола…

Но знаю я — настанет день, когда

Мне в первый раз покажется тяжёлой

Доныне невесомая вода.

1939^{250}

251. В вагоне

Пространство рвали тормоза.

И пока ночь была весома,

Все пассажиры были за

То, чтобы им спалось, как дома.

Лишь мне не снилось, не спалось,

Шла ночь в бреду кровавых марев

Сквозь сон, сквозь вымысел и сквозь

Гнетущий привкус дымной гари.

Всё было даром, без цены,

Всё было так, как не хотелось, —

Не шел рассвет, не снились сны,

Не жглось, не думалось, не пелось.

А я привык жить в этом чреве:

Здесь всё не так, здесь сон не в сон.

И вся-то жизнь моя — кочевье,

Насквозь прокуренный вагон.

Здесь теснота до пота сжата

Ребром изломанной стены,

Здесь люди, словно медвежата,

Вповалку спят и видят сны.

Их где-то ждут, для них готовят

Чаи, постели и тепло.

Смотрю в окно: ночь вздохи ловит

Сквозь запотевшее стекло.

Лишь мне осталося грустить.

И, перепутав адрес твой,

В конце пути придумать стих

Такой тревожный, бредовой…

Что вы, ступая на перрон,

Познали делом, не словами,

Как пахнет женщиной вагон,

Когда та женщина не с вами.

1939^{251}

252. «Мне б только жить и видеть росчерк грубый…»

Мне б только жить и видеть росчерк грубый

Твоих бровей, и пережить тот суд,

Когда глаза солгут твои, а губы

Чужое имя вслух произнесут.

Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал,

Не видел, чтобы, близким не грубя,

Я дальше б жил и подымался выше,

Как будто вовсе не было тебя.

1939^{252}

253. Предчувствие

Неужто мы разучимся любить,

И в праздники, раскинувши диваны,

Начнем встречать гостей и церемонно пить

Холодные кавказский нарзаны?

Отяжелеем. Станет слух наш слаб.

Мычать мы будем вяло и по-бычьи.

И будем принимать за женщину мы шкап

И обнимать его в бесполом безразличьи.

Цепляясь за разваленный уют,

Мы в пот впадем, в безудержное мленье.

Кастратами потомки назовут

Стареющее наше поколенье.

Без жалости нас время истребит.

Забудут нас. И до обиды грубо

Над нами будет кем-то вбит

Кондовый крест из тела дуба.

За то, что мы росли и чахли

В архивах, в мгле библиотек,

Лекарством руки наши пахли

И были бледны кромки век.

За то, что нами был утрачен

Сан человечий; что скопцы,

Мы понимали мир иначе,

Чем завещали нам отцы.

Нам это долго не простится,

И не один минует век,

Пока опять не народится

Забытый нами Человек.

1939^{253}

254. «Как жил, кого любил, кому руки не подал…»

Как жил, кого любил, кому руки не подал,

С кем дружбу вел и должен был кому —

Узнают всё, раскроют все комоды,

Разложат дни твои по одному

1939^{254}

255. Гоголь

…А ночью он присел к камину

И, пододвинув табурет,

Следил, как тень ложилась клином

На мелкий шашечный паркет.

Она росла и, тьмой набухнув,

От жёлтых сплющенных икон

Шла коридором, ведшим в кухню,

И где-то там терялась. Он

Перелистал страницы снова

И бредить стал. И чем помочь,

Когда, как чёрт иль вий безбровый,

К окну снаружи липнет ночь,

Когда кругом — тоска безлюдья,

Когда — такие холода,

Что даже мерзнёт в звонком блюде

Вечор забытая вода?

И скучно, скучно так ему

Сидеть, в тепле укрыв колени,

Пока в отчаянном дыму,

Дрожа и корчась в исступленье,

Кипят последние поленья.

Он запахнул колени пледом,

Рукой скользнул на табурет,

Когда, очнувшися от бреда,

Нащупал глазом слабый свет

В камине. Сердце было радо

Той тишине. Светает — в пять.

Не постучавшись, без доклада

Ворвётся в двери день опять.

Вбегут докучливые люди,

Откроют шторы, и тогда

Всё в том же позабытом блюде

Чуть вздрогнет кольцами вода.

И новым шорохом единым

Растает на паркете тень,

И в оперенье лебедином

У ног её забьётся день…

Нет, нет — ему не надо света!

Следить, как падают дрова,

Когда по кромке табурета

Рука скользит едва-едва…

В утробе пламя жажду носит

Заметить тот порыв один,

Когда сухой рукой он бросит

рукопись в камин.

…Теперь он стар. Он всё прощает

И, прослезясь, глядит туда,

Где пламя жадно поглощает

Листы последнего труда.

1939?^{255}

256. Творчество

Есть жажда творчества,

Уменье созидать,

На камень камень класть,

Вести леса строений.

Не спать ночей, по суткам голодать,

Вставать до звезд и падать на колени.

Остаться нищим и глухим навек,

Идти с собой, с своей эпохой вровень

И воду пить из тех целебных рек,

К которым прикоснулся сам Бетховен.

Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,

Весь мир вместить в дыхание одно,

Одним мазком весь этот лес и камни

Живыми положить на полотно.

Не дописав, оставить кисти сыну,

Так передать цвета своей земли,

Чтоб век спустя всё так же мяли глину

И лучшего придумать не смогли.