Советская поэзия. Том второй - [27]

Бьет камни водопад, чтоб самому разбиться,

И в бездну падает, но бездны не боится.

«В ногах — ущелий бархатистый мох…» Перевод О. Ивинской

В ногах — ущелий бархатистый мох,

В руках — росистые цветы ущелий.

Я на горе, а подо мною лог,

Откуда я взобрался еле-еле.

Сияет солнце на вершинах круч,

В долине же теснятся безотлучно

Станицы дождевых, унылых туч

И плачут безутешно и беззвучно.

Но как их плач ни бессловесно нем,

По временам неразличимо-глухо

Какой-то отголосок между тем

Со дна долины достигает слуха.

И я не знаю: это детства зов

Иль отзвук водопадов и ручьев?

Лист Перевод Т. Спендиаровой

Дни золотые стаей унеслись,

Холодный ветер, воя, входит в город.

Висит на клене одинокий лист,

Недавней бурей надвое распорот.

Какую тайну сирый бережет?

Что не летит он вслед другим скитальцам,

К безлистой ветке так упрямо льнет,

К ее дрожащим, ослабевшим пальцам?

Должно быть, знает он, что, приземлясь,

В прах обратится завтрашнею ранью,

Должно быть, хочет, хоть на краткий час,

Продолжить осени существованье.

Ласточки Перевод О. Ивинской

Росли деревья, зацветая.

Носились ласточек рои.

Еще в живых ли эти стаи.

Как в дни младенчества мои?

Шумя, деревья зеленели

Весною в холод, летом в зной.

Все живы ль ласточки доселе,

Носившиеся надо мной?

Деревья голые унылы,

И тянет ласточек на юг.

Наверно, над моей могилой

Летать им будет недосуг.

«Я жизнь благодарю за все…» Перевод М. Петровых

Я жизнь благодарю за все, что знаю здесь:

За робкую весну, за пламенное лето,

За то, что этот мир еще со мною весь,

И поздний блеклый лист, и ранний луч рассвета,

За то, что душу мне, как прежде, молодя,

Вновь люди от меня ждут песен и что снова

Очнется, вскрикнет вдруг от светлого дождя

Дремавшая строка, несказанное слово,

За тех, кто полюбил мою печаль, мой смех,

Огню души моей ответным жаром вторя…

Что слава шумная, что суетный успех,

Коль с детства я умел в росинке видеть море!

ЯКОВ ХЕЛЕМСКИЙ (Род. в 1914 г.)

^{44}

«Калинов луг, Козлова засека…»

Калинов луг, Козлова засека,

Яснополянские угодья,

Вы больше, чем обитель классика,

Вы обитаете в народе.

Дубняк, природою изваянный,

Извилины реки Воронки.

А рядом — черные развалины,

И в серых избах — похоронки.

Скорбят над новыми утратами

Деревья Старого Заказа,

Проснулся колокол, упрятанный

В дупле раскидистого вяза.

И чудится, что вышел из дому,

В рубахе длинной с подпояской,

На зорьке, как привык он издавна,

Сам старожил яснополянский.

Среди рассветного безлюдия

Идет он трактом деревенским.

Так тихо, что слышны орудия,

Орудующие под Мценском.

По вырубкам и гарям топая,

Внимает горю он и грому.

А ветерану Севастополя

Знакомо это все, знакомо.

И дом его, огню не отданный,

Еще пожаром смутно пахнет.

Но в тесной комнате «под сводами»

Простор Истории распахнут.

Объемлет горизонты бедствия

Взор мудреца и канонира.

Печаль с надеждою соседствует

На рубеже войны и мира.

Май 1943 г. Ясная Поляна

Звезда

Л. Озерову

Осенней ночью падает звезда.

В холодном небе света борозда.

Примета есть: звезды падучий свет —

Тревожный признак, чьей-то смерти след.

Примета есть. Но как поверить ей?

Мы пережили тысячи смертей.

Беззвездной ночью, в окруженье тьмы

Друзей в походе хоронили мы

И дальше шли — в снегу, в чаду, в пыли…

Ах, если б звезды скорбный счет вели

И падали под тяжестью утрат,

Какой бы разразился звездопад!

О, сколько б звезд низринулось в ночи

Над теми, что расстреляны в Керчи,

Над павшими у Вязьмы и в Орле,

Над школьницей, что умерла в петле,

Над Бабьим Яром, где в золе подряд

Мои друзья и земляки лежат,

Над теми, что от отчих мест вдали

Укрыты горсткой неродной земли,

Над теми, что в Берлине сражены

За две минуты до конца войны, —

Весь Млечный Путь в безмолвии ночном

Осыпался бы горестным дождем!

Но с высоты студеной, чуть видна,

Срывается звезда. Всего одна…

1946

«В дагестанском далеком ауле…»

В дагестанском далеком ауле

У друзей коротали мы ночь.

Облака на пороге уснули —

Видно, выше подняться невмочь.

Повлажневшие листья набрякли,

Птицы пили спросонок росу.

За открытыми окнами сакли

Где-то в бездне кипела Койсу^{45}.

Мы сидели в просторной кунацкой,

Где в коврах и кинжалах стена,

Запевая по-русски, по-лакски,

Подливая друг другу вина.

Уступая желанью хозяев

И достойно встречая восход,

Встал с бокалом Юсуп Хаппалаев,

Уроженец кумухских высот.

По дорогам, где гулкое эхо

Грохотало машине вослед,

Он из города нынче приехал

В свой аул на побывку, поэт.

Над рассветной подоблачной ширью

Стих, вдвойне нам знакомый, возник.

Зазвучали и «Парус» и «Мцыри»

В переводе на лакский язык.

Затмевая горящую лампу,

Посветлело большое окно.

Нестареющей музыкой ямба

Было все в этом доме полно,

Непривычным звучанием строчек,

Обаянием русских стихов.

Все читал и читал переводчик,

Одаряя своих земляков.

Те, что вышли дышать на терраску,

Густо хлынули в комнату вновь,

Услыхав, как бушует в кунацкой

Чья-то молодость, чья-то любовь.

И плечистый старик, что на свете

Прожил сто удивительных лет,

Произнес: — Этот Лермонтов, дети,

Самый лучший кавказский поэт!

1955

«Захотелось той зимы…»

Захотелось той зимы,

Где пурга заносит стежки,

Где тулупы да пимы,

А не куртки на подстежке.

Захотелось вдруг зимы,

Той, где лыжи, а не лужи,

Где сугробы, как холмы,

И дубы трещат от стужи.

Захотелось той зимы,

Где закат багрово тлеет,