Советская поэзия. Том второй - [25]

Ни перед смертью, ни перед любимой,

Когда она меня не моряком

Захочет видеть, а своим рабом.

Пускай бушуют волны. Вызов смелый

Бросаю я, взметнув навстречу им

Немеркнущий багряный флаг. А белый —

Я оставляю недругам своим.

1962

«Я трижды побеждал судьбу…» Перевод Я. Хелемского

Я трижды побеждал судьбу,

Я трижды, вытянувши руки,

Лежал в постели, как в гробу.

Я знаю, что такое муки.

Чуть слышный сердца перестук…

Болезнь крестами отмечала

Все сбои ритма — вехи мук,

Она почти погостом стала.

Я умирал и воскресал,

Очнувшись, молча ставил точку

И смерти под ноги бросал

За костью кость — за ночью ночку.

Потом, зимы осилив тьму,

Я встал, весны услышал звуки.

Они всегда слышней тому,

Кто знает, что такое муки.

Не горько и в гробу лежать,

Когда иссякли силы в теле,

А горько, если мир опять

Застонет в смертной той постели.

Вкруг солнца снова я лечу

В сплошном вращении событий.

Я самого себя хочу

Продолжить на земной орбите.

Еще один, другой виток…

Кружись по правилам науки,

Земля — любви моей исток!

Я знаю, что такое муки.

Рожденный заново на свет,

Я палкой, непривычно робок,

Нащупывая нити тропок,

Пишу тревожный свой завет.

Пишу: «Не для того, поверьте,

Я встал, чтоб тлением дышать,

А для того, чтобы опять

Следить за происками смерти».

Пишу, свидетель многих бед,

Сиротских слез, войны, разлуки, —

Да будет счастлив белый свет!

Я знаю, что такое муки.

1967

Единственный серп Перевод Я. Хелемского

Заглох тот дом, что был моим гнездом,

Что вывел в мир и радость и беду мою.

Не вечно все под месяца серпом,

Хоть вовсе и не жнет он… Так я думаю,

Шагая по проселку с посошком.

Мой след, полсотни лет тому назад

Друживший с тропкой школьною, беспечною,

Зарос травой зеленой… И, конечно, я

Не попрекну траву. Она, сердечная,

Тут ни при чем. Я травам с детства рад.

Электростанция над речкой синею

С былою мощью в сорок киловатт

Не светит больше. Годы так летят,

Что, кроме мачт высоковольтной линии,

В ее судьбе никто не виноват.

Комбайн — властитель в мире полевом —

Привел серпы к полнейшей непригодности.

Не вечно все. Хоть конь и полон гордости,

Но ведь и он во власти безысходности —

Вчерашний всадник нынче за рулем.

Все изменилось — луг мой, лес мой лиственный,

Старею я. Здесь нет вины ничьей.

Так пусть плывет над местностью моей

Серп месяца, — давно уж не таинственный! —

Единственный на жатве наших дней.

1973

АЛЕКСЕЙ НЕДОГОНОВ (1914–1948)

^{41}

Под Выборгом

Мне снился сон:

по травам запыленным

бродил мой сын,

и рвал мой сын цветы.

Шумели тучи в небе полуденном,

как в паводок плывущие плоты.

И дождь свистел сквозь молнии кривые:

тяжелый,

электрический,

степной.

Зловещи были стрелы огневые

над узкою младенческой спиной!

Такое вдруг желание настало —

бежать за ним,

бежать всю даль пути

и от грозы —

во что бы то ни стало —

испуганного мальчика спасти…

Но что это?

Дороги прояснились:

ни ветра, ни метели дождевой…

Я спал в снегу.

И мне фиалки снились.

И милый сын. И домик под Москвой.

Неясное душевное томленье

щемило сердце сонное. И я

открыл глаза.

Свинцовая струя

свистит вдоль штыкового острия:

идет в атаку третье отделенье!

Октябрь 1940 г.

22 июня 1941 года

Роса еще дремала на лафете,

когда под громом дрогнул Измаил.

Трубач полка —

у штаба —

на рассвете

в холодный горн тревогу затрубил.

Набата звук,

кинжальный, резкий, плотный,

летел к Одессе,

за Троянов Вал,

как будто он не гарнизон пехотный,

а всю Россию к бою поднимал!

1941

Предсказание

Усталая,

но гордая осанка.

И узелок дорожный за спиной.

Гадала мне гречанка-сербиянка

в Саратове на пристани речной.

Позвякивали бедные мониста

на запыленном рубище ее.

Она лгала.

Но выходило чисто,

я слушал про свое житье-бытье.

И делал вид, что понимаю много,

хотя она мне верила с трудом.

Тут было все:

и дальняя дорога,

и беспокойство,

и казенный дом,

тут были встречи,

слезы и свиданья,

и радости,

и горечь женских мук, —

все,

без чего немыслимо гаданье

в такие дни на пристанях разлук.

Во всем я видел правды очень мало.

Что слезы — ложь,

что встречи — соврала,

а то, что буду жив, —

она узнала,

и что домой вернусь, —

права была.

Осень 1941 г. Саратов

Материнские слезы

Матери моей

Федосье Дмитриевне

Как подули железные ветры Берлина,

как вскипели над Русью военные грозы!

Провожала московская женщина сына…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

Сорок первый — кровавое, знойное лето.

Сорок третий — атаки в снега и морозы.

Письмецо долгожданное из лазарета…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

Сорок пятый — за Вислу идет расставанье,

землю прусскую русские рвут бомбовозы.

А в России не гаснет огонек ожиданья —

материнские слезы,

материнские слезы!..

Пятый снег закружился, завьюжил дорогу

над костями врага у можайской березы.

Сын седой возвратился к родному порогу…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

1945

Долг

Я не помню детской колыбели.

Кажется:

я просто утром встал

и, накинув бурку из метели,

по большой дороге зашагал.

Как я мог пройти такие дали? —

Увеличь стократно все пути!

Где я был?

В газетах не писали.

Где я шел?

По звездам не найти.

Только очень помнится,

что где-то

под Мадридом,

непогодь кляня,

у артиллерийского лафета

встал пушкарь, похожий на меня.

А потом на Финском,

в штурмовые

ночи, под раскатами огня —

(зимними глазами на Россию) —

пал стрелок, похожий на меня.

И еще я помню, помню внятно: