Совет юстиции - [37]

Молодому пастырю пришлось довольствоваться этим. Потом он еще не раз наведывался к Манфреду. Они разговаривали о книгах, о людях и о необычных формах религий далеких стран.

Для тюремщиков и тех, кто находился вокруг него, Манфред был источником постоянного удивления. Он не донимал их разговорами о своем близящемся освобождении, однако все, что он говорил и делал, похоже, основывалось на железном убеждении, что его ждет скорая свобода.

Начальник тюрьмы принял все необходимые меры, чтобы не допустить побега. Он вытребовал дополнительных людей для усиления охраны, и однажды утром на прогулке Манфред, заметив незнакомые лица, даже пошутил на этот счет.

— Да, — сказал майор, — я удвоил охрану. Просто я ловлю вас на слове. Что поделать, кое у кого еще сохранилась вера в человеческую честность. Вы говорите, что собираетесь сбежать, и я вам верю. — Немного подумав, он добавил: — Ведь я вас хорошо изучил.

— В самом деле?

— Не здесь. — Он широким жестом показал вокруг, подразумевая тюрьму. — Снаружи. Я читал о вас и много думал, вот и понял кое-что… Поэтому и считаю, что раз уж вы так спокойно говорите о побеге, это не пустые слова. За ними действительно что-то есть.

Манфред задумчиво кивнул. Потом еще раз и еще несколько раз. В нем зарождался новый интерес к этому прямолинейному, грубоватому человеку.

— Да, я удвоил охрану и все такое, но в глубине души чувствую, что это ваше «что-то» никак не связано с динамитом, да и вообще с грубой силой. Это «что-то» дьявольски тонкое и глубокое… Вот как я это вижу.

Он резко кивнул на прощание, и дверь в камеру захлопнулась за ним с громким лязгом и бряцаньем ключей.

Его могли судить сразу после ареста, но власти решили отложить суд для сбора дополнительных материалов, и когда ему сообщили об этом и спросили, не собирается ли он заявлять на этот счет протест, Манфред ответил, что он не только не возражает, но, напротив, даже благодарен, поскольку еще не закончены его собственные приготовления. Когда же, зная, что он отказался от услуг адвоката, у него спросили, о каких приготовлениях идет речь, этот необычный человек лишь загадочно улыбнулся, и всем стало понятно, что он думал о своем чудесном побеге. Стоит ли говорить, что в скором времени, благодаря прессе, подобная непоколебимая уверенность в освобождении стала известна и широкой публике. И хотя кричащий мегафоновский заголовок «Манфред клянется сбежать из Уондзуорта!» в более чопорной «Таймс» превратился в сдержанное «Неоднозначное заявление заключенного», суть обеих статей была одна и та же. И можете не сомневаться, в пересказе не было упущено ни одной детали. Одна воскресная газета, выходившая гораздо меньшим тиражом, объявила Манфреда сумасшедшим и отвела целую колонку описанию «лепета этого несчастного безумца о свободе».

Манфреду не запрещалось читать газеты, и когда ему попалась на глаза эта статья, настроение у него поднялось на весь день.

Охранники, которые дежурили рядом с его камерой, менялись ежедневно. Он ни разу не видел одного лица дважды до тех пор, пока начальник тюрьмы не понял, что подобная уловка имеет и обратную сторону: она дает возможность людям, которых он почти не знал и в благонадежности которых не мог быть уверен, напрямую общаться с самым важным из его заключенных. Главным источником опасности являлись полицейские, прибывшие в Уондзуорт на подмогу штатным тюремщикам. И майор пошел на другую крайность: доверил охрану двум своим самым надежным, проверенным людям, которые буквально выросли на этой службе.

Однажды утром, зайдя в камеру, начальник тюрьмы сообщил:

— Больше вам не будут приносить газеты. У меня приказ сверху. В «Мегафоне» кто-то заметил подозрительные частные объявления.

— Это не мои, — улыбнулся Манфред.

— Да, но они могли быть адресованы вам, — строго ответил представитель власти.

— Могли быть. — Манфред о чем-то задумался.

— И были? — с подозрением спросил майор.

Заключенный не ответил.

— Впрочем, вы имеете право не отвечать, — приободрился его собеседник. — Как бы то ни было, отныне никаких газет. Книги можете читать, любые и сколько душе угодно… В разумных пределах, конечно же.

Таким образом Манфред лишился удовольствия читать небольшие заметки, живописующие перипетии жизни светского общества. Но тогда именно это интересовало его больше, чем все остальные разделы газет вместе взятые. Новости, которые он теперь узнавал от начальника тюрьмы, не оправдывали его ожиданий.

— Меня все еще считают сумасшедшим? — как-то с любопытством спросил он.

— Нет.

— А родился я в Бретани? В семье скромных тружеников?

— Нет… Теперь появилась другая версия.

— А мое настоящее имя все еще Айседор?

— Вы теперь — член знатной семьи, в раннем возрасте отвергнутый принцессой одного из правящих домов, — со значительным видом ответил майор.

— Как романтично, — негромко произнес Манфред. За время ожидания он словно помолодел на несколько лет и совершенно утратил былую непреходящую серьезность. Теперь он вел себя почти как мальчишка, во всем видел повод для веселья, и даже предстоящий суд для него был не более чем темой для шуток.

Однажды, заручившись специальным разрешением от самого министра внутренних дел, его навестил Луиджи Фрессини, молодой и энергичный директор Римского антропологического института.