Сотрудничество поэзии - [2]

Владимир Аристов

Майкл Палмер Стихи, интервью, эссе, записные книжки

Автобиография

Все часы — облака.

Части — больше, чем целое.

Философ голодает в меблированных комнатах, в то

время как снаружи идет дождь.

Он рассматривает самость как просто еще один знак.

Зимние розы невидимы.

Поздний лед иногда поет.

А и Не-А суть одно и то же.

Моя собачка не знает меня.

Скрипки, подобно снам, подозрительны.

Я родом из Колофона или, возможно, с одного из

небольших островов.

Пролив замерз, и люди — кое-кто на коньках —

пересекают его.

На серповидной пляжа дуге утопший олень.

Однорукая женщина, ее бедра вокруг твоей шеи.

Мир — это все, что подверглось замещению.

Яблоки в лавке на перекрестке у Bahnhof, от бледно —

желтых до темно-красных.

Память не говорит.

Одышка, сопровождаемая звоном в ушах.

Заиканье поэта и заиканье философа.

Самость приписывается другим.

Комната, из которой в любое время видна луна.

Ленинградское кафе: мужчина с недостающей левой

частью лица.

Исчезновение солнца в небе над Одессой.

Достоверное описание этого солнца.

Философ лежит на пороге, обсуждая теорию цвета

с самим собой,

теорию самости с самим собой, понятие числа,

вечное возвращение,

пульсацию звезд,

логику типов, Буридановы предложения, lekton.

Почему сейчас эта дымка от озера?

Слово и вещь суть одно и то же.

Много раз белых я видел ворон.

Что все плоскости бесконечны в силу

            протяженности.

Она спрашивает: Существует ли карта этих ворот?

Она спрашивает: Это и есть то, что зовется

         Проходом, или это тот, что на западе?

Так освобожденные, ангелы тьмы беседуют с

        ангелами света.

Они не ангелы.

Нечто иное.

Полу Боруму

Перевод Александра Скидана

«Тайна в книге…»

Тайна в книге

Которая — место

Она, удвоенным домом

И книга, которую ты потерял

Это — место, откуда ты смотришь

как пылает твой дом

Я проглотил порожний иск берегов

ночей подобных потерянным книгам.

Перевод Аркадия Драгомощенко

Слова

Птицы с косточками из стекла:

быть может ужасу придет конец

в дереве цветущем в июле.

Книга лежащая открыта в свету,

книга с крапчатым корешком,

всевозможная информация из первых рук:

Гипотеза Римана разрешена,

дзета-функция и нули, статья 425;

Парадокс лучника

на другой странице;

утерянный язык мотыльков

немного подальше.

Медленны взмахи совиных крыл

вдоль коридоров книг.

Небо желтый кадмий

от огней на севере.

Они как будто идут вслед за нами, эти огни,

как страница следует за страницей.

Кости, птицы, стекло, свет, простые числа;

книга, слова, нули, огни, суть.

Перевод Владимира Аристова

Интервью с Шайклом Палмером Беседует Владимир Аристов

Владимир Аристов. Метки вашей биографии (стандартные в представлениях об американском интеллектуале): Нью-Йорк, Гарвард, Сан-Франциско, — какое соотношение для вас интеллектуальных символов и живой реальности этих мест, этих городов, столь существенное в поэзии?

Майкл Палмер. Ваш первый вопрос, кажется, отчасти касается «культурной топографии» различных городов, где я жил, и институтов, к которым хотя бы и самым непокорным образом принадлежал. Я безусловно сопротивлялся стандартному пути американского интеллектуала, вместо этого предпочитая работать по большей части вне институций. Города как художественные и интеллектуальные центры всегда производят расслоение на «uptown»[1] и «downtown»[2], культуру официальную и андеграундную, «внутреннее» и «внешнее», существующие в курьезно-необходимой диалектике принятия и сопротивления. Я вырос в Нью-Йорке и был погружен в «downtown» — культуру джаз-клубов, чтений в маленьких кафе и выставок, в которых мешались между собой новые волны художников, писателей и активистов. Не говоря уже о новой музыке и танце, представленных такими именами, как Джон Кейдж, Мортон Фелдман, Мерс Каннингем и танцовщики, выступавшие в церкви Джадсона. Вместе с несомненно знаковыми фигурами — такими как Роберт Раушенберг и Джексон Маклоу — они создали радикально новые танец и театральный лексикон. Сейчас, когда эти люди сходят или уже сошли со сцены, их история хорошо документирована, но в свое время эти художники, как можно догадаться, часто подвергались осмеянию. Такова была домашняя почва, на которой я вырос как очень молодой писатель и на которой совершилось мое вхождение в различные альтернативные течения американской поэзии, в так называемую контртрадицию. Эта последняя, тогда и в некоторой мере сейчас подвергалась и подвергается анафеме в таких местах, как Гарвард, несмотря даже на то что поэты Боб Крили, Джон Эшбери, Франк О’Хара — не говоря уже о Билле Бёрроузе — на самом деле учились в Гарварде. Итак, мы следовали за определенными векторами в отношении того, что мы ощущали как необходимую для искусства информацию и, надеюсь, без стратегического расчета на карьеру или профессиональное положение. (Жиль Делёз говорит о пользе «переговоров», в которые мы вступаем, чтобы сохранить себя, свои цели и намерения.)

В. А. Ваше отношение к Language School? Вы чувствуете себя принадлежащим к этому поэтическому направлению? С кем из этой поэтической школы поддерживаете отношения?

М. П. Я никогда не входил в узкий круг «Языкового движения залива Сан-Франциско» («Bay Area Language Movement»), как пишут об этом в недавно опубликованных десятитомных мемуарах участники группы «Рояль» («Grand Piano»). Тем не менее я принимал участие во многих чтениях, журнальных публикациях, публичных дискуссиях и так далее и присутствую также в паре антологий «Языкового движения». Огромное значение для меня имели обсуждения поэтических теорий и многое из появляющихся работ. Но многое мы понимали по-разному: художественные задачи, место эстетического и политического, концепцию лирики, роль конструкции или другие композиционные процедуры и тому подобное. Я думаю, у нас была общая цель: все стереть и начать сначала, отказаться от управляющих предписаний и допущений институционализированной поэтической практики и подвергнуть сомнению распространенные концепции выразительности, самости и индивидуального, а также роль читателя. Мы безусловно соглашались между собой в том, что куча официально санкционированных моделей поэтики и критических процедур уже умерли. На уровне просодии мы также искали альтернативные пути по отношению к принятым англоамериканским формальным ограничениям. Это по необходимости краткий и поверхностный ответ на сложный вопрос. Мы должны также учесть, что практики ориентированного на «Языковое движение» письма были совершенно различными и никогда не выступали монолитной группой. А если принять во внимание нью-йоркских практиков, это разнообразие задач и процедур еще более очевидно, как стало ясным, когда позже появились их зрелые работы. На многие годы я сохранил дружеские отношения с целым рядом поэтов, связанных с этим движением, хотя, понятно, и не со всеми, и продолжаю следить за работами многих, по мере появления.