Соседи. История уничтожения еврейского местечка - [19]
Распалившиеся убийцы действовали весьма энергично. «Я стояла на ул. Пшитульской, — говорит пожилая женщина Бронислава Калиновская, — и бежал по улице Ежи Лауданьский, прож.[ивающий] в Едвабне, который сказал мне, что уже убил двоих или троих евреев, он был очень возбужден и побежал дальше»[102]. Но впрочем, вскоре убийцы сориентировались, что такими методами не удастся забить насмерть полторы тысячи человек. Тогда решили сжечь всех евреев сразу в овине. Мысль не особо оригинальная, так как именно таким образом расправились с евреями в заключительной фазе радзиловского погрома за несколько дней до этого. Но, как можно догадаться, эта инициатива, очевидно, не была подготовлена заранее, так как не было решено, в чьем овине должно было это произойти. Сначала обратились к Юзефу Хшановскому: «Когда я зашел на рынок, то они [Собута и Василевский] сказали мне, чтобы я отдал свой овин для сожжения евреев. Я, значит, стал просить, чтобы мой овин не жгли, тогда они на это согласились и мой овин оставили, только мне приказали помочь им согнать евреев в овин Шлешиньского Бронислава»[103].
Но еще до того, как евреев погнали с рынка в последний путь к овину Шлешиньского, Собута со товарищи устроили небольшой спектакль. Во времена советской оккупации в городке рядом с рынком поставили памятник Ленину. И «группу евреев-мужчин забрали, чтобы снести памятник Ленину, который стоял в скверике. Когда евреи снесли этот памятник, значит, велели им взять части памятника на колья и нести, а раввину идти впереди, неся свою шапку на палке, и всем петь „из-за нас война, ради нас война“. Пока тащили памятник, всех евреев с рынка согнали в овин, тех, кто нес памятник, тоже, овин этот облили бензином и подожгли; в этом овине таким образом погибло около полутора тысяч человек евреев»[104].
Овин, как мы помним, окружала плотная толпа преследователей, которые впихивали внутрь истерзанных евреев. «Мы пригнали евреев к овину, — скажет Чеслав Лауданьский, — и велели входить, ну и этим евреям пришлось войти»[105]. Там произошел случай, несколько напоминающий историю Корчака. Возчик, Михал Куропатва, во время советской оккупации прятал польского офицера. Его вытащили из толпы уже около самого овина и объявили, что в награду за этот поступок дарят ему жизнь. Куропатва отказался, и выбрал общую со всеми евреями смерть[106].
Керосин, которым облили овин, выдал со склада Антони Небжидовский Эугениушу Калиновскому и своему брату Ежи. «Вышеупомянутые отнесли этот керосин, который я выдал, восемь литров, облили овин, который был полон евреев, и подожгли, как было дальше, этого я не знаю»[107]. Но мы знаем — евреи сгорели заживо. В последнюю минуту из этого ада вырвался Янек Ноймарк. Волной горячего воздуха распахнуло дверь овина, рядом с которой стоял он с сестрой и ее пятилетней дочкой. Сташек Селява с топором в руке преградил ему путь, но Ноймарк сумел вырвать у него топор, и они убежали на кладбище. Он еще только успел увидеть своего отца, объятого пламенем[108].
Самым страшным убийцей из всех был, очевидно, некий Кобжинецкий. Он тоже, как свидетельствуют несколько человек, поджигал овин. «Потом, как люди рассказывали, больше всего евреев убил гр. Кобжинецкий, имени не знаю, — дает показания свидетель Эдвард Шлешиньский, сын хозяина овина, — который лично убил 18 евреев и принимал самое активное участие в убийстве во время сожжения»[109]. Домохозяйка Александра Карвовская слышала не «от людей», а от самого Кобжинецкого, что он «зарезал ножом восемнадцать евреев, он говорил это у меня дома, когда клал печь»[110].
Я думаю, что в городке, жители которого рассказывают друг другу, кто из них скольких людей убил и каким образом, вообще трудно было разговаривать на какую-либо другую тему. Таким образом, жители Едвабне, наподобие царя Мидаса, были обречены за свое деяние на беспрестанные разговоры о евреях и об убийцах. Антося Выжиковская, приехав туда через много лет после войны, говорила, что ей становилось страшно.
Была самая середина жаркого июля, и тела убитых и сожженных следовало как можно скорее убрать, но уже не существовало евреев, которых можно было бы согнать на эту работу. «Поздно вечером, — вспоминает Винценты Госцицкий, — меня взяли немцы на работу — закапывать сожженные трупы. Но я не мог этого делать, потому что как только это увидел, меня стало рвать, и меня освободили от закапывания трупов»[111]. Очевидно, не его одного, поскольку «через день или даже через два после убийства вечером, — как сообщает Бардонь, — я стоял с бургомистром Кароляком на рынке неподалеку от поста, тут подошел комендант поста жанд.[армерии] Едвабне Адамый и с нажимом сказал бургомистру: „Убить и сжечь людей вы сумели, да? А зарыть некому, да? К утру чтобы все были зарыты! Поняли?“»
