Сороковые... Роковые - [8]

— Не верю! — воскликнула Стеша, — не верю, что наши им по зубам не дадут!!

— Тише, Стеш, тише, в такое-то время никому верить нельзя, вон, Гущев, падлюка болявая — не зря его так с детства кликали, нацепил повязку, винтовку, вон, дали, ходит, гад, по хатам, как хозяин, а ведь при наших-то без одного дня как помирать собрался.

Неделя прошла в напряжении, полицаи ходили по дворам. У кого была скотина — отбирали молоко, яйца… Осмотрев лошадь Егорши, к его немалому облегчению, не забрали — осматривающий её немец, знать ветеринар, с трудом подбирая слова, выдал по-русски: — нога шлехт, плохо!

К концу месяца резко захолодало, подморозило, сильный, порывистый ветер гонял по опустевшим, большей частью неубранным полям поземку. Снега пока было мало, и ветрище продирал до костей, немцы в своих мышиных шинелях начали мерзнуть.

— Это вам не в Европах в шинелишках, здеся генерал самый наиважный имеется, по фамилии Мороз, а зима-те студёная будет, все приметы про то ещё с конца августа говорили, да и кости крутють ого как, — дед Ефим, почти не слезавший с печки, много раз порадовался, что не стали перед войной возводить новую хату, в старой-то места было мало, вот и не селились к ним немцы.

А в просторных хатах, почти везде в передней горнице жили немцы, хозяева же ютились в печных закутках.

Стеша, плюнув на все, оставила свою хату и перебралась к Марье Ефимовне с ребятишками. — Пусть хоть спалят её вместе с собой! — она отлупила мокрым полотенцем повара-немца, который попытался её облапать, и убежала в одном платье к Крутовым. Два дня тряслась, боясь, что немцы её расстреляют, но Ганс, так звали немца, только смеялся и, так как никто не видел его конфуза, начал постоянно ходить к Крутовым.

Его визиты принесли пользу — когда Гущев завалился без стука в хату, с порога заорав: — Ну, что, падлы… — Ганс мгновенно схватил того за шиворот и, пнув под зад, спустил с порога.

— Стьеша, дизе плокой шеловек! Ганс нихт пускат!

А в средине ноября полицаи и немцы пошли по хатам, выгоняя всех к правлению… ежившиеся на промозглом ветру, жители ждали, для чего их согнали, наконец немцы вышли к народу, среди них были новые лица — лощеный высокий сухой немец в черной эсэсовской форме и полный пожилой, гражданский.

— Ох, ты, батюшки, Карл Иваныч! — воскликнул, не сдержавшись, дед Ефим.

Гражданский вгляделся в деда: — Ефим, ты? Жив, курилка?

— Да, Карл Иванович, живой!

Вмешался эсэсовец:

— Господин Краузе — ваш хозяин вернулся! Малейшее неповиновение его указаниям и саботаж будут жестоко наказаны, плетьми, карцером, вплоть до расстрела.

— С завтрашнего дня всем жителям приступить к уборке и расчистке имения, от этого освобождаются только совсем маленькие или старые люди, по разрешению старосты Бунчука.

— Еремец и Гущев при этих словах скривились, в деревне уже знали, что между ними идёт грызня за место старосты.

— Предупреждаю, что в случае оказания сопротивления, будет иметь место публичная казнь, как это уже произошла в Раднево.

— Народ замер, эсэссовец замолчал, заговорил Карл Иванович: — Зовите меня Карл Иоганович. Кто постарше, меня должен помнить, хочу сказать — будете добросовестно арбайтен, работать, будете сыты!

Вот на таком завершении и разошлись. Вскоре по хатам пошли полицаи, предупреждая о выходе на работу, учитывая всех.

Дед Ефим сказал своей Мане: — Смотри, как всё повернулось, наших только два месяца нет, а уже хозяин прежний вернулся. А ведь у чёрной форме яго старший сынок, жастокий гад. Тогда уже мучил кошак и собак, сейчас, вот, на людишек перакинулся, бяяда. А младшенький добрым рос, поди тожеть…

В сенцах послышался топот ног: ввалились два немца, настороженно осмотрели хату и только потом за ними вошел Краузе: — Хочу по старой памяти с тобой поговорить, Ефимка.

— Да, проходитя Карл Ива… тьфу, Ёганович.

— Ну, рассказывай, как тут жили поживали?

— А по-всякому, довялось и голодувать у тридцать третем, у колхозы, можна сказать, загоняли, потом нямного вздохнули, получшало, а тут война… много чаго было.

— Никодим-то где, Крутов?

— А пропал, вот недавно — поехал на лисапете своём у дальний лес, у грибы и… можа и под бомбежку попал, хто знаеть?

— А семья его, Ульяна всё такая же видная?

— Ульяна… почитай, годов чатырнадцать как Бунчук застрелил, Родя на хронте, сноху-от шальной пулей убило, два унука только и осталося… — и по какому-то наитию дед Ефим добавил, — Бунчук, вот, всё грозится им, старший унук — чистый Никодим уродился, от он и бесится, а чаго ж дитё сиротское цаплять?

— С кем же унуки?

— С Ефимовной живуть, у ей тожа горя много, два сына погибли, а третий, младший, кажуть, без вести… бяяяда кругом.

Краузе долго и подробно выспрашивал про всех жителей, кого помнил и знал. Баба Маня вытащила из печи чугунок — по хате поплыл медвянный запах липы и ещё каких-то трав.

— О, вспоминаю-вспоминаю твои сборы, Марья, а медок где же?

— А медку, звиняй, нету, выгребли все ещё в конце октября — Бунчук постарался, боюся, пчелы погибнут за зиму. А можа и к лучшаму, все одно нечем их подкармливать по вясне, сахару нету.

— Я тебя весной в хозяйстве опять пасечником поставлю, все эти годы помнил вкус мёда с родных лугов собранного.