Сорок тысяч - [27]
– А может, потом немного пройдемся?
– Да. И чуть– чуть поговорим. Для сугреву.
Снег за окном перестал метаться и укладывался спать. Блюзы лениво летали по пабу, не находя себе места. Разговор оставлял «ножки» на стенках стаканов. За этим столом сидели два человека, которых свела судьба. Ну и тарелка фри. Да ярд виски.
Мы вышли на улицу в тот момент, когда Синатра начал кричать: Let it snow!.
Алкоголь приятно качал планету. Снег шел уже редкий. Неподалеку от паба был тот самый скверик с освещенными фонарями дорожками и длинными, с основами из чугунного литья, лавочками. Самое замечательное – этот сквер был тихим. Ну и еще абсолютно пустым.
Холода не чувствовалось. Варвара держала меня под руку. Сначала шли молча. Молча и покурили. Потом разговор начал потихоньку складываться. Как тетрис, что ли. Возникали кусками детские воспоминания. Случайные встречи. Любимая музыка. Ненужные уже имена одногруппников из детского сада. Потом снова тишина. И было даже непонятно, кто первым произнес слово «бывшие». Возникла пауза.
И плотину прорвало. В кучу смешались все обиды и озлобленности, приятные и милые сердцу моменты. Начался большой пересказ раздражающих глупостей и утонченный треп о том, что хотелось оставить в сердце надолго. И снова провалы в тишину.
Варя сняла перчатку и стряхнула снег с моих волос. Под фонарем. Улыбнулась.
– Варенька… Знаешь… Для меня очень важно. Даже не так. Критично.
– Спрашивай.
– Ты к собакам как относишься? В смысле – ты их любишь? Ну как вот живое существо. Не знаю, как сказать…
Варвара остановилась. Прокричала что-то звонкое в небо и повернулась ко мне.
– Я и детей люблю. Особенно наших, – выдала и осеклась.
Прошли еще метров пятьдесят. Оба молчали. Смотрели под ноги и тяжело дышали. Снег замер на лету.
– Но первый – сын, – сказал я.
Варвара уткнулась мне в грудь и заревела.
Через двадцать минут, проводив ее до дома, сел в такси. Таксист немного с опаской посматривал на пассажира, который ничего не говоря улыбался, прижавшись лбом к боковому стеклу.
Заскочил домой. Хорошо, что забыл выключить обогреватель. Опасно конечно, но как тепло. Бросился на кухню с радостью мыть посуду. Как будто она прямо сейчас зайдет, а у меня посуда немыта. Потом поставил чайник. И курил в форточку. В окне напротив на кухне тоже горел свет. И тоже кто-то курил. Я несмело помахал ему рукой. Тень в окне ответила взаимностью. Это было очень просто и очень по-настоящему.
Докурив, открыл ноутбук. Прочитал последнее письмо от Светланы, полученное сегодня. Ухмыльнулся. Ответил. Впервые. Что-то вроде: «Да иди ты себе с миром, болезная!» Удалил все письма и настроил ящик так, чтобы все письма от нее летели сразу в ад для писем.
Затем открыл черную комнату. Постоял в темноте. И, ухмыльнувшись, пошел отлить воды и почистить зубы. А после этого просто лег спать. Думаю, ангелы видели, как во сне я тихо улыбался…
Вечер с Глебом был очень смешанным. История с Андреем. Сказанные в запале слова. Его реакция. И весь этот разговор в сквере. Понимание того, что ты только что призналась в любви и решила прожить жизнь вместе с человеком, которого ты видишь второй раз в жизни. Но именно он честнее, понятнее и ближе, чем те, кто, обвешивая тебя балластом, прижимал к земле все эти годы.
Голова немного кружилась. Я переоделась в сухое. Выпила стакан чая. Крепкого. Черного. С сахаром. И залезла в постель. Сон не приходил. В голове была каша из снежинок и слез. Стучали виски.
Бипером заверещал телефон. Я протянула руку.
– Да.
– Во-первых, никогда не смей бросать трубку, когда я с тобой разговариваю. Во-вторых…
– Мам. Я устала и просто хочу спать. Давай не сегодня.
– Во-вторых, – нажимая на буквы, зашипела она, – если ты собираешься связаться с очередным уродом, который будет сидеть у тебя на шее, я лично…
Это было уже слишком. Слишком много.
– Послушай теперь меня ты, – заорала я в трубку. – Я буду с этим человеком, не взирая ни на что, потому что это судьба. Потому что это мой выбор. Потому что я хочу от него детей. Потому что он знает, что такое боль, а мне уже невыносимо одиночество под твоим чутким руководством. И в следующий раз, когда ты захочешь позвонить мне и поставить рамки моей жизни, – подойди к зеркалу и посмотри, как ты живешь. Ты счастлива? А я – да. И хватит твоих нравоучений. Ты смогла изуродовать свою жизнь. Уродовать свою я не дам.
– Ты…
– Не говори ничего. Все сказанное тобой – ложь. Я ложусь спать. И позвони мне тогда, когда вспомнишь, как меня зовут, и что я – твоя дочь. Вот теперь – все.
Уснула злая и моментально.
Девятый день
Утром, только я вышел из квартиры, повело. Стены стали жидкими. Из-под лопатки стонала раненая собака. Грудь ввернулась. Ребра рвали плоть. Все стало ясным и простым. Кровь залила уши и шею. Уже не услышал звука, с которым завернутое в пальто тело обрушивается на бетон с высоты роста…
Странное это ощущение – умирать. Вчера еще вроде была весна, пели птицы на рассвете, девушки надевали цветочные наряды, а сегодня кровь в горле и незачем дышать. Сосед уже не достает, а просто плетется испуганной тенью по стене, пачкая известью видавшее Ленина трико. И солнце по ступенькам уже не льется – оно все расплескалось и медленно впитывается в пыльные бетонные ступени, оставляя грязные, ржавые пятна. Но в принципе уже не важно. Глаза закрываются красной кулисой, и смотритель гасит свет. Спектакль, похоже, отменяется.
