Сорок тысяч - [24]
В абсолютной бесчувственной тишине, в которую можно было спрятать руки и которую нельзя было ни схватить, ни уничтожить. И каждый, кто попадал в эту оккупацию, понимал, что он один, и никого нет рядом, когда ничего рядом-то и нет. А тот, кто был дома, наконец-то замечал, что мир гораздо меньше, и в данную минуту он вполне укладывается в декорацию из голых веток, которые постоянно были рядом, но которые ты не замечал, когда смотрел на дорогу.
И ты точно знаешь, что это пройдет и что от смутного оккупанта не останется и следа к утру, знаешь но… Ты знаешь, что ветки, что тишина, что туманное одиночество это не просто так. Это…
И тихонько провалился в сон.
Седьмой день
Утром проснулся разбитым. Все суставы напоминали на ощупь вату. Во рту пересыхало. Веки работали только вниз. Позвонил на работу.
– Я не приду?
– Что так? – поинтересовался шеф
– Вчера был на кладбище. Простыл.
– Бывает, – ответил шеф. – Пару дней хватит?
– За глаза, – буркнул я.
– Хорошо, – сказал шеф и добавил: – Постарайся много не пить.
– Постараюсь.
Я огляделся. Комната трепыхалась от моего дыхания. Я пошел в ванную. Долго сидел на бортике, ожидая, когда наберется вода. Курить не хотелось.
Погрузил себя в кипяток. Стало легко. Суставы ожили, но ненадолго. Только вылезешь – опять все разваливается и начинает ныть. Когда почувствовал, что штормит – вылез. Закутался в махровый халат. Заскочил на кухню. Навернул две таблетки аспирина и полстакана вискаря. Подумалось: «Надежда была бы очень недовольна». И в постель. Свалился сразу. Уснул еще в полете.
Снилось, что я тону. Потом, что лечу. Потом, что попал в темень несусветную. Но это даже не испугало. Проснулся около шести часов вечера. Или семи.
Тело ломило. Но в целом стало лучше. Просто обезвоживание. Я заварил чаю. Испил его с маминым вареньем. Зацепил в зал бутылку вискаря. И побрел разбирать рюкзак.
Доставал по одному. Смотрел. Выпивал. Откладывал в сторону. Внезапно захотелось сигару. Тут же прошло. Сложил диски стопочками на полу. Что послушать в первую очередь, что во вторую. А что только под настроение. Стало грустно. И пусто.
И вдруг, то ли под влиянием алкоголя и болезни, а, может, по какому-то хромому жребию судьбы, я взял со стола мобильный и набрал Варю.
Пошли гудки. Потом короткий щелчок и…
– Здравствуй.
– Здравствуй, Глеб.
– Откуда ты узнала, что это я?
– Когда Андрей попросил у меня номер, я сказала ему, что не отвечаю на звонки с неизвестных номеров. И он записал мне твой.
Навернуло сразу. Он и тут мне помог.
– Как твои дела? – спросил я глупо.
– Да вроде как нормально. Небольшой приступ панической атаки. Сижу у компа и не понимаю, что хочу найти в сети. У тебя странный голос…
– Я немного простыл. И я хочу тебя снова увидеть.
Совершенно без паузы.
– Я тебя тоже.
Почему-то я побоялся ей сразу сказать про Андрюху.
– Давай завтра, – сказала она. – У Байрона, на Мира?
– Отлично. Только я не обременен деньгами сейчас. Но на пару стаканчиков кофе и трамвай у меня найдется. Ну, и грамм на пятьдесят-сто… максимум.
– Как раз то, что я планировала на завтра. Созвонимся часиков в шесть?
– Заметано.
Как-то странно все это прошло. Слишком легко. Так не бывает.
Да еще эти стопки с дисками.
Где-то читал, что мы не привыкли быть безнаказанно счастливыми и от этого не пускаем к себе счастье в чистом виде. И поэтому нам нужны дополнительные атрибуты. Вроде бесконечного покаяния за прошлое и сомнения в возможности будущего.
Поставил бутылку. Начинало лихорадить. Выпил два стакана воды и срубился в люлю.
Я только положила трубку, как позвонила мать.
Она звонила всегда не вовремя. Ненужно и словно специально мешая.
Как только трубка была снята, из нее начинал течь елей, на поверку оказывающийся подкрашенной желчью.
– Здравствуй.
– Привет, мам.
– Я тебе звонила. Четыре раза. Ты не подходишь к телефону.
– Меня дома не было. Как ты?
– Не начинай уходить от темы. Лучше ответь, почему тебя нет вечером дома.
– Мам, это мое личное дело. Я встречалась с молодым человеком.
– Вот я умру, и будет это твое личное дело. Вы же все умные, все знаете. Все такие самостоятельные. А потом раз – и беременная.
– Мам…
– Что мам? Нашла какого-нибудь романтического нищеброда и кормила его за свой счет? Или это один из тех…
– Кого?
– Сама знаешь, кого!
– Все, хватит. Ты что-то хотела?
– Да. Но теперь это неважно. Если ты способна игнорировать мои звонки, то на большее ты уже не способна. У тебя остались нитки?
– Шерстяные? Да.
– Привези мне их завтра же. Я буду вязать шарф.
– Что-то я не помню, чтобы ты вязала…
– Да ты и обо мне-то нечасто вспоминаешь. Я купила новый крем. Тебе надо попробовать. У тебя плохая кожа.
– Спасибо. У меня все есть.
– Что есть? Ничего у тебя нет. Две пары джинсов, сарафан и футболки. В твоем возрасте у человека, как минимум, должна быть шуба.
– Мне не нужна шуба. Мне хватает того, что есть.
– Вот и будешь всю жизнь со своими сопливыми детьми и мужем-голодранцем…
Я положила трубку. Иногда я физически ощущала желание быть детенышем гиены. Они хотя бы хоть как-то оберегают свое потомство. Я уже молчу про волков.
Я до сих пор не знаю природы этой злобы. Этой мерзкой манеры учить всех жизни и судить людей. Мне ничего от нее не надо, разве что нормального вопроса «Как у тебя дела, дочка?», на который она хотя бы раз дослушает ответ. Мне кажется, что она не помнит, как меня зовут.
