Сорок роз - [66]

Когда они входили в зал, все с ними здоровались. Они занимали центральные места в первом ряду балкона, Майер через плечо кивал механику, раздавался мягкий звук гонга, люстры гасли, голоса затихали, серебряный занавес взлетал вверх, золотой скользил в стороны, слепящим светом вспыхивал белоснежный экран, вступала музыка, трубный аккорд, и вот он уже здесь, внутри и вовне, — широкий мир. Мир! В кино была Одри, и на экране, и в зале, и все-все заканчивалось благополучно. После сеанса они большей частью шли в яхт-клуб, где на зебре танцпола никто не умел танцевать так, как Мария, без партнера, с коктейльным стаканом в левой руке и дымящейся «голуаз» в углу рта.

Как-то в солнечный послеполуденный час обе дамы — Майер и Мюллер — сидели на воздухе перед кафе «Бабалу», недавно открытом на Главной площади. На время к ним подсел Перси — выпить эспрессо, вместе с Феликсом, и вдруг все четверо уставились в одном направлении. Лето уходило, и меж тем как сигнал мороженщика мало-помалу стихал и наконец совсем умолк, на другой стороне площади появился продавец жареных каштанов, уже одетый в шубу, установил черную жаровню, развел огонь. Настала осень, и Майер, с кофейной чашкой в руке, отставив мизинец, который случайно указывал на циферблат башенных часов Святого Освальда, меланхолично обронила, что иной раз ей кажется, будто годы летят все быстрее.

* * *

«16 октября 1956 г.

Сегодня пришел журнал текстильной промышленности. С трогательным некрологом, где папá назван Музыкальным Кацем! Сразу после его смерти я бы сочла эту заметку лживой, но теперь думаю иначе. Я поняла, что безудержная похвала по адресу умерших содержит глубокую правду. Задним числом любая жизнь удачна».

* * *

«4 ноября.

Ожесточенные уличные бои в Будапеште.

На последнем собрании Макс вышиб со сцены старое правление (в свое время оборудовавшее прачечную у нас в подвале).

Я люблю Макса, конечно же люблю. Он деликатный, чуткий муж, избавил меня от страха перед городком — будь у нас дети, мы бы могли без опаски ходить по улицам. Только вот при всем старании зачать ребенка нам не удается. Макс твердит, что все дело в моем внутреннем противодействии.

В тот же день, вечером.

Лежала на канапе, глазела в потолок, слушала музыку. Семь раз подряд увертюру к „Лоэнгрину“. Воодушевляет меня не Вагнер, а повторение. Тогда вновь оживает прошлое, вливается в настоящее. Попрошу брата провести с нами Рождество (Макс согласен)».

* * *

«7 ноября.

Почему меня тянет в ателье? Что я там ищу?

В полдень Макс звонил барону. Котлован надо прикрыть — он привлекает сотни чаек. Их вопли просто невыносимый кошмар. В том числе и для Луизы. Получил ли брат мое приглашение?»

* * *

«10 ноября.

Чаепитие с бароном. Совместная прогулка (чуть не написала: в парк!) к котловану. Внизу живой ковер — сплошные птицы. Как на моих птицефабриках, заметил барон.

Из книжного ковчега по-прежнему ответа нет».

* * *

«Воскресенье, первое из предрождественских.

Со вчерашнего дня идет снег.

Конечно, я знаю, что менора, которую я достала с чердака и поставила на буфет, должна напоминать о разрушении Иерусалимского храма… но мне кажется, ты, дорогой папá, не возражаешь, что я использую твой подсвечник как предрождественский декор.

Вчера кино, потом яхт-клуб.

Все дамы были у ног Майера, в том числе и Мюллерша. Под конец я осталась в баре наедине с Оскаром, болтала всякий вздор про мировой дух. Черт, выходит, ты социалистка! — одобрительно заметил он.

À propos[64] о диалектическом процессе: ту, что живет внутри, я окрестила Звездной Марией, ту, что вовне, — Марией Зеркальной».

Снова Рождество, снова брат

— Счастливого Рождества! — весело воскликнула Мария, радушно встречая брата.

После операции он очков не носил, только монокль в левом глазу. Поскольку же похудел, шея легко помещалась в тесном вороте, и Мария вдруг словно бы поняла, отчего он стал священником: из-за костюма! Острие ножниц, проткнувшее горло деду, Шелковому Кацу, нипочем не пробьет стоячий ворот сутаны.

— Мария, — сказал брат, — ты чудесно выглядишь. Когда они вырубили аллею?

Не дожидаясь ответа, он в своих туфлях с пряжками процокал по до блеска натертому паркету в гостиную, сел на канапе, полюбовался елкой и, по обыкновению, позволил Луизе ухаживать за собой. Она забрала у него шляпу, отнесла багаж наверх, в его комнату, где до сих пор стоял маленький алтарь, с кубком и дарохранительницей, а в шкафу лежали матроска и круглая шапочка с синими лентами. Макс, который счел за благо деловито хохотнуть, смешал шурину мартини.

— Изумительный напиток. Поздравляю! Откуда рецепт?

— Из яхт-клуба, — объяснил Макс. Рядом со старосветским капитаном ковчега он выглядел на удивление современно, чуть ли не по-американски, будто вышел из кадра голливудского фильма. Некоторое время они молчали, как тогда, в гостевой комнате монастыря, и Марии даже не требовалось смотреть на брата, чтобы угадать его мысли. Без парка, думал он, дом сделался каким-то чужим, сиротливым.

— Это вообще не дом, — вырвалось у нее.

— А что же?

Домзолей, хотелось ей сказать, но бой часов Святого Освальда пресек эту попытку. Макс беспомощно усмехнулся; он чувствовал себя неловко, меж тем как она с терпеливой улыбкой ждала, когда часы в гостиной перестанут шипеть. Наконец послышалось натужное пыхтение, потом дребезжание, и — дон! дон! дон! — в кацевском доме тоже сравнялось двенадцать, двенадцать часов дня, когда при жизни маман садились обедать. Поначалу все шло вполне благополучно. Макс рассказывал о своих политических успехах и признался шурину, что намерен как можно скорее выйти на национальную арену. При этом он обоснованно рассчитывает на поддержку человека, с которым знаком уже много лет, и, само собой, ему, Майеру, только на руку, что его друг и покровитель слывет во внутрипартийных кругах серым кардиналом.