Соперницы - [61]

— Мне об этом мало известно, но Ханаскэ рассказывала, что одно время у них были большие скандалы, так что даже со стороны смотреть было страшно. Я тоже в душе опасалась, не вышло бы чего, но тут как раз заболела наша старшая сестрица, потом похороны… Комаё целиком погрузилась в дела и сейчас уже, похоже, смирилась.

— А та женщина-то — хоть красавица?

— Кимирю?! Я знала её, когда она была гейшей, — не такая уж она и красавица. Она, правда, дородная, высокого роста — в глаза бросается сразу. Только, знаете, хозяин, люди говорят, что важнее красоты её богатое приданое. Поэтому, говорят, актер Хамамурая и переменил свои чувства так быстро.

— Фу-ты! Вот как! Деньги, стало быть, его ослепили! Ну, если он таков, так для неё же лучше, что она с ним порвала. Только вот тяжко ей, наверное, теперь. Жаль, жаль её.

— Слышала бы она, хозяин, ваши слова — уж как бы она обрадовалась! — Тут телефонный звонок заставил управительницу О-Саду подняться с места, она вышла и закрыла за собой дверь.

Время года было такое, когда солнце в зените совсем ненадолго заглядывает в гостиную в шесть татами. Только что пообедали, а ранние сумерки уже стали сгущаться, и свет лампад у буддийского алтаря на миг отразился ярким, режущим глаза бликом на позолоте новой поминальной таблички. Потирая спину, Годзан поднялся и включил электричество, потом зажег курительные свечи и снова вернулся к разбору бумаг, которые были сложены в ящиках комода. Вот и контракт Комаё — перед Годзаном лежал заверенный нотариусом документ, к которому было приложено метрическое свидетельство.

«Масаки Кома, родилась в таком-то году эры Мэйдзи, такой-то месяц, такое-то число. Отец скончался, мать скончалась», — читал Годзан.

— Значит, обоих родителей уже нет…

Мать Комаё умерла, когда девочка только пошла в начальную школу, а появившаяся в доме мачеха была к ней неласкова. Поэтому ребенка забрала бабушка по матери, которая жила в деревне. Комаё еще подрастала в провинции, когда не стало отца, он был штукатур. Ни братьев, ни сестер у Комаё не было, а когда она уехала с мужем в Акиту, умерла и бабушка, так что теперь она осталась совершенно одна.

До сих пор во всех домашних делах Годзан полагался на Дзюкити, и, хотя с ним изредка советовались, толку от него было немного. Годзан считал, что женщины сами должны между собой договариваться, и никогда глубоко не вникал в дела заведения, поэтому сегодня он впервые взял в руки контракты своих гейш. Вот почему он только сегодня узнал о том, как одинока на этом свете Комаё.

Когда ему стало понятно, что жену Дзюкити уже ничем нельзя спасти, он в первую очередь подумал об ушедшем из дома сыне, о Такидзиро. Ему хотелось, чтобы мать, пока она была еще жива, взглянула на сына хотя бы раз, пусть даже говорить с ним она уже не сможет. Превозмогая стыд, он все открыл агенту из бюро по найму гейш и снова отправил людей в то питейное заведение узнать про сына. Оказалось, что с весны полиция стала строже следить за порядком, и поэтому Такидзиро, дела у которого пошли плохо, вместе с одной «белошейкой» из шестого квартала Асакуса перебрался в Кобэ, там следы его затерялись.

Одно несчастье за другим — и вмиг даже гордый, упрямый и стойкий Годзан ощутил вдруг, сколь бренно его старческое тело и сколь тягостна жизнь в этом мире. И как раз в такой момент он случайно узнал историю Комаё. Она тоже была в этом мире совершенно одна, и Годзан не мог всем сердцем не посочувствовать ей, ведь у неё не было в жизни никакой опоры.

Вот и этот день миновал, шум гудящих под порывами осеннего ветра электрических проводов, колокольчики уличных рикш — все это отдавалось в ушах звуками последнего месяца года. Годзан воспользовался тем, что все гейши и ученицы разошлись по гостиным и на втором этаже осталась одна лишь сказавшаяся больной Комаё. Он позвал её в свою комнату в шесть татами:

— Что с тобой такое, простудилась?

— Ничего особенного, только в носу все болит нестерпимо. — Ее голос действительно отдавался в нос, нездоровым был и цвет лица.

Опустив голову, она сидела перед ним с удрученным видом. Годзана поразил силуэт её растрепанной прически цубуси-симада, отраженный тенью на бумажных створках шкафчика под алтарем, кое-где обрисовывались даже выбившиеся пряди. Грустное это было зрелище. Годзан начал разговор:

— Недаром говорят, что все наши болезни коренятся в душе — ты должна взять себя в руки. Я вот о чем хотел спросить: правда ли, что ты собираешься уехать в провинцию? Советов тебе давать не собираюсь, но не сделай неверного шага, подумай о последствиях. Буду говорить откровенно, мне в общих словах все уже известно. И про артиста из дома Хамамурая я тоже все знаю. Понимаю, почему ты решила уехать и зарабатывать на жизнь где-нибудь подальше отсюда, понимаю, что не можешь появляться перед людьми, когда другая отняла твоего мужчину. И вот об этом я хочу с тобой побеседовать. Ведь если тебе удастся сохранить лицо, то не нужно будет по своей воле ехать в глушь, верно?

Комаё, понурив голову, лишь кивала в ответ, а Годзан и сам не заметил, как перешел к интонациям, которые использовал, когда рассказывал чувствительные истории