Сообщение - [10]

И впрямь – в невидимые воды, где камень выцветший продут,

Не заплывают пароходы, и электрички не идут.

Где, где лежит осколок синий гранита, ставшего песком?

Кто в отслужившей парусине на дне покоится морском?

Так влажная зима ночная, стеная, мечется в окне,

уже без слез припоминая беду, завещанную мне.

Твердеют льдинки на ресницах. Какой заботливый покой.

Какое счастье – редко сниться живым, стоящим за тобой.

«Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразой…»

Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразой

чумной – шкалу и школу, да урок фазаньей речи востроглазой

как говорится – умереть, уснуть, услышать грозный голос

чей-то…

Застыла в столбике простуженная ртуть – должно быть,

ноль по фаренгейту.

Что, бестолочь, сбылось ли всё? Точь-в-точь. Дано ли,

не дано – оно и ладно.

Случайная свеча в рождественскую ночь горит – беззвучно

и прохладно.

Жизнь, полагал, есть свет, прощанье – ложь, и зеркало

объемно, а не плоско.

Горит свеча, и с прокаженным схож наплыв её

искусственного воска —

Так глупо. Так хмельно. Так голова болит. Звенит такой же

голос, ноя:

Не задувай ее, старик-космополит, не обижай дитя ночное…

«Люблю хозяйничать, знаю шурупы, отвертки и гвозди…»

Люблю хозяйничать, знаю шурупы, отвертки и гвозди,

скороварки и губки. Леночка, друг золотой, налей,

не спрашивай, почему обгорелые спички, как соловьиные кости,

до утра белеют в пепельнице моей.

Молодежь, дурачье, не ведает, точнее, почти не смеет

осознать, что я не просто мертвую воду пью,

что быт (без мягкого знака) прямое имеет,

даже если и косвенное, отношение к бытию.

Возьмешь, например, фунт окровавленного мяса

домашнего животного, предположим, добродушной свиньи.

Обработаешь газом, состроишь гуманистическую гримасу —

жалко зверька! Жил, волновался, имел свои

представления о свободе и равноправии. Просвещенным

гостям

несешь, сдобрив французской горчицей и перцем —

сероватым,

безнадежным, как смерть неверующего. Смотришь

в окно – а там

воображаемые грядки розмарина и базилика,

радиоактивный атом

беспредельной, но уходящей жизни. Подступает неяркий

час,

когда отдаленный костер начнет освещать

противоположную сторону

моей небольшой планеты. Что делать? Что делать? Was

ist das? Успокойтесь, друзья, всё схвачено, все воробьи

и вороны.

«Грусть-тоска (пускай и идет к концу…»

Грусть-тоска (пускай и идет к концу

третья серия) молодцу не к лицу.

Дисциплина, сержант мой твердил. И снова,

заглядевшись с похмелья на тающие снега,

призадумаюсь, вспомнив, что жизнь долга,

словно строчка Дельвига молодого,

словно белый свет, словно черный хлеб,

словно тот, кто немощен был и слеп

от щедрот Всевышнего. Значит, время

собираться в путь. Перед баулом пора

разложить пожитки, летучей воды с утра

отхлебнуть для храбрости вместе с теми,

кто мою обступал колыбель, кто пел

над бездумной бездной, во сне храпел,

почечуем ли, бронхиальной астмой

исходя. Еще поживем, жена,

дожидаясь, пока за стеной окна

стает снег, единственный и прекрасный.

«Где моря пасмурного клёцки…»

Где моря пасмурного клёцки

Грызут скелеты юных дев,

Гуляет Коля Заболоцкий

Очки чугунные надев.

Гуляет, недоволен книжными

Премудростями, трет висок

Пальцами, а конечностями нижними

Осторожно пробует набрякший песок.

В глубине песка обитают рачки и морские блохи,

У него дела неплохи,

А в море курортном рыбьи ахи да осьминожьи вздохи,

Предчувствие – вы почти угадали – ухи.

Недоучившийся доктор Коля, источник ума, мирового горя,

И восторга, видит живую самку в синем купальнике. Вот она,

Потряхивая молочными железами, залезает в густое море,

Ловит губами медузу, смеется, похотлива и холодна.

Медуза щупальцами машет,

Не жнет, не сеет, и не пашет.

И самка тоже хороша —

Смешна, как грешная душа.

А что же Коля? Он в театре,

Как все товарищи твои,

Где сходит гибель к Клеопатре

В порядке яда и змеи.

Была – царица, стала – просо.

Великий Коля смотрит косо.

Суха чернильница его.

А небо синее над нами

Гремит ночными орденами,

Не обещая ничего.

«…а снег взмывает, тая, такой простой на вид…»

…а снег взмывает, тая, такой простой на вид.

До самого Китая он, верно, долетит.

Там музыка, и танцы, и акварельный сад.

Там добрые китайцы на веточках сидят.

Метель ли завывает, взрывается звезда —

воркуют, не свивают надежного гнезда.

Под снегом гнутся ветки, уходит жизнь, ворча.

Фарфоровые предки, безмолвная свеча.

Крестьянин душит волка. Дрофу чиновник ест.

Должно быть, столько шелка в сугробах этих мест…

«Я забыл о душе-сведенборге…»

Я забыл о душе-сведенборге

и костюмчик домашний надел

в рассуждении влажной уборки

и других обязательных дел.

Ведь не зря меня мама учила,

и не зря продолжает жена

уверять, что словесная сила

в наши дни не особо нужна

ни в быту, ни на празднике кротком.

В ветках сакуры розовый дым.

Молча пьем мы лимонную водку,

молча ужин нелегкий едим.

Даже господу строя гримасы

в антраша, словно грузный Антей,

человек изготовлен из мяса

и довольно непрочных костей.

Не алкай же возвышенной пищи,

Позаботься-ка лучше о том,

чтобы пыль не летала в жилище,

не томился носок под столом.

«Голубые чашки – щелкнешь, запоют…»

Голубые чашки – щелкнешь, запоют.

Добрые букашки чай с вареньем пьют.

Шесть глубоких плошек, самовар с трубой.

Блюдечки в горошек бледно-голубой.