Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины. Роман-диалог - [86]

Нет, его окружение в те годы — это был не «сумасшедший дом», как считал Толстой. Это был детский сад. Где все, кроме самого Толстого, вели себя как маленькие дети, топоча ножками и крича: «Мое, отдай!»; «А папа́ меня любит больше!»; «Не играй с моими игрушками!»; «Он меня обижаааааает!» Если разобрать поведение каждого — все они соревновались в капризности и упрямстве друг с другом. Потому что страшная это вещь — любовь. Всё ради этой любви, в данном случае не своей к Толстому, а его к себе любви. Мы как-то с вами говорили о Толстом как о солнце; так вот представьте, что все остальные вокруг него — это механизмы, жизнь которых зависит от встроенной солнечной батареи. Механизмов много, заряд батарей конечен, а солнце одно. Оно жизненно необходимо каждому из них. И вместо того, чтобы построиться в ряд, установить очередь, повернуться «батареей» и получить желаемое, все тянули к себе это солнце и заставляли его отдавать всю энергию в одночасье кому-то одному.

Что с бедной Софьей Андреевной происходит в эти годы? Ее Дневник 1910 года пронзителен не потому, что ощущаешь ее жертвой, а мужа деспотом, а потому что он обнажает самое главное в ее страдании. Не знаю, как вы, а я в каждой строке вижу до смерти испуганного ребенка, чей главный страх — это страх потери Толстого. Ее записи полны каких-то несусветных глупостей. Не бреда, а глупости, такой отчаянной. Это сложно представить, но к шестидесяти шести годам Софья Андреевна так и осталась ребенком, который применяет во взаимоотношениях с людьми, в достижении целей единственные известные ей схемы — схемы из детства. Ее взгляд на Толстого — это взгляд на отца. Она искала его любви, как дочь ищет любви отца, его ласки. А после болезни Льва Николаевича в Гаспре она постоянно думает о том, как будет жить без него — и видит пустоту.

Теперь Лёвочка мой спит — он еще жив, я могу его видеть, слышать, ходить за ним… А что будет после? Боже мой, какое непосильное горе, какой ужас жизнь без него, без этой привычной опоры любви, нравственной поддержки, ума и возбуждения лучших интересов в жизни…

(С. А. Толстая. Дневник)

Страх потери растет. В 1910 году он достигает апогея, потому что уже понятно, что смерть близко. Смерть Толстого страшит, но еще страшнее, что подстерегает другая потеря — потеря ласки, заботы, защиты, доверия его уже при его жизни. Представляете размер ее страха? Я поражалась, когда читала советы близких и докторов, что им надо расстаться, и угрозы Льва Николаевича: «Уйду!» Неужели они все не понимали, что давили на ее самый большой страх? Почему все вокруг увеличивали ее страх, а не помогали его осознать, пережить и успокоиться? Я не понимаю, почему так затянулась эта «петля» в Ясной Поляне? Разъясните мне, что происходило в последние два года?

Деньги — зло

П.Б./ Это, Катя, с одной стороны, очень сложный вопрос, а с другой — очень простой. Сложный — потому что вся эта история длилась не два года, а много лет. И ситуация постоянно менялась, а ее участники всегда не были готовы к новому повороту событий. В этом плане все они оказывались в несчастном положении, не одна Софья Андреевна, хотя тяжесть ее ситуации не сравнима ни с чем. Все они вели себя как неразумные дети, как вы верно заметили. Но главное, это были дети, которые ничего не понимали в юридической стороне вопроса. Ни Толстой, ни его жена, ни его младшая дочь Саша, ни даже Чертков.

А простота этого вопроса заключается в том, что ключевым словом здесь является — ЗАВЕЩАНИЕ. Страшный конфликт в семье и «уход» Толстого из Ясной Поляны были связаны с его последним завещанием и ни с чем иным. Были, конечно, другие моменты. Например, страдания Толстого из-за того, что он живет в «роскоши», а крестьяне — в бедности. Хотя какая там роскошь! Побывавший в гостях у Толстого англичанин писал, что уровень жизни дома Толстых в Ясной Поляне был ниже уровня жизни среднего английского буржуа. Ни электричества, ни телефона, ни теплого клозета. Толстой по утрам сам выносил за собой ночной горшок.

Все равно его мучила совесть, реально мучила. Но она мучила его тридцать лет, начиная с «духовного переворота», однако из дома он так и не ушел до конца октября 1910 года. Значит, не в этом была главная причина.

Еще одна косвенная причина «ухода» заключалась в том, что Толстой элементарно устал от обилия паломников, журналистов, от постоянных съемок и так далее. Ему хотелось покоя, уединения, как любому истинному философу.

Но и это не главное. Главное — завещание!

К.Б./ Но позвольте! Ведь в 1892 году он все переписал на жену и детей. Что еще было «завещать»?

П.Б./ О-о! Скажем прагматически, цена всего недвижимого имущества Толстого, которое он раздал жене и детям в 1892 году, не шла ни в какое сравнение со стоимостью прав на его сочинения. Толстой — главный писатель мира. Он должен был получить первую Нобелевскую премию по литературе в 1901 году. Он от нее отказался, предложив передать эти деньги «духоборам». Поэтому ее получил почти забытый ныне эссеист СюллиПрюдом.

Тем не менее за эксклюзивные права на сочинения Толстого при его жизни зарубежные издатели предлагали 10 миллионов золотых рублей. Почему зарубежные? Возможно, потому, что отечественные не тянули на такую сумму. Отечественные издатели предлагали Софье Андреевне только за права на сочинения мужа до 1881 года — один миллион. Это были колоссальные деньги! Тайный советник (чиновник высшего класса) получал в месяц 500 рублей. Учитель гимназии (весьма престижная должность) — 85 рублей. Городовой (полицейский) — 20 рублей. Кухарка — 5 рублей. Килограмм мяса стоил около 40 копеек. Бутылка молока — 8 копеек. И так далее.