Соната незабудки - [100]

После обеда Гаэтано скрылся в доме. Пришло время сиесты. И Одри вдруг смутилась, не зная, куда деть глаза и руки. В их распоряжении была вся вторая половина дня — долгие свободные часы с глазу на глаз. Луис ощутил ее замешательство. Он понимал, что происходит с возлюбленной. Их пальцы переплелись.

— Идем искупаемся, а потом немного поспим на солнце у пруда. У нас впереди целый день, и я не хочу, чтобы твоя совестливость помешала тебе получить удовольствие от каждой минуты.

Одри кивнула, соглашаясь. Она была благодарна ему за то, что ей не пришлось ничего объяснять. Ей не хотелось вести себя недостойно в чужом доме, как бы снисходительно ни относился к этому его хозяин. Она хотела заняться с ним любовью, но только не здесь. Она вновь поймала взгляд Луиса и мысленно спросила, как ему удалось научиться так хорошо ее понимать. Но ответом ей был лишь блеск его глаз, тревожные глубины которых скрывала пелена чистого счастья.

Они легли, обнявшись, на траву у затянутого водорослями пруда. Его берега, ранее выложенные булыжником, осыпались. Гаэтано был слишком стар, чтобы плавать, и поэтому пруд выглядел заброшенным и всеми забытым. Только дети-гаучо временами прибегали сюда поиграть, когда жара становилась невыносимой. Громадный куст гардении подставлял свои лепестки солнечному свету и наполнял воздух своим густым ароматом, пчелы негромко гудели среди цветов в поисках пыльцы. Пасекой занимался сын Эль Чино, Гонсало. Одри с Луисом поплавали в мутной воде, а потом заснули. Они спали сладко и спокойно, но когда, проснувшись, обнаружили, что уже начало смеркаться, тоска опять взяла их в свой плен. Они понимали, что день подходит к концу и им пора возвращаться домой. Как бы сильно они ни хотели продлить этот день, солнце неумолимо садилось за кроны деревьев, а воздух становился все холоднее.

Констанца подала чай на террасе. Гаэтано вернулся после своего дневного отдыха. Он сразу отметил их подавленное настроение, ибо, утратив одно из чувств, он приобрел новое — интуицию, и научился блестяще ею пользоваться. Исходя из того, насколько хорошо он знал Луиса и мог понять Одри, Гаэтано предложил им выпить чаю в доме.

— Мне нужно кое-что вам показать, — сказал он.

Гости последовали за хозяином в темную гостиную, моргая, чтобы глаза поскорее привыкли к полумраку. В комнате пахло нафталином и старостью, вдоль стен тянулись книжные полки. Но пианино, почти погребенное под кипами бумаг, они оба заметили сразу.

— Оно принадлежало моей жене, — сказал Гаэтано, указывая на инструмент. — Детям оно не нужно. Сыграете для меня?

Одри нахмурилась, обернувшись к Луису, потому что Гаэтано, конечно же, не мог услышать ответа. Будто почувствовав ее растерянность, Гаэтано приложил ладонь к своей груди и задумчиво улыбнулся Одри:

— Я слышу сердцем, Одри. Сердцем!

Луис не колебался ни секунды. Он придвинул кресло, потому что фортепьянный стульчик был слишком мал для них двоих, и заиграл. Гаэтано запрокинул голову и улыбнулся, узнав первые аккорды. Одри подсела и положила руки на клавиши. Луис кивнул ей, и лицо его внезапно оживилось. Она набрала полную грудь воздуха, потому что в последний раз, когда она играла их с Луисом мелодию, на душе у нее был камень. Теперь же она играла, испытывая радость пополам с печалью, ибо в мелодии этой звучала любовь, обреченная оставаться тайной.

Стоило Гаэтано посмотреть на них, как глаза его наполнились слезами. Как же ему хотелось слышать ушами, но все, что у него было, — это сердце, которое подводило его все чаще.

Когда пришло время уезжать, он тоже был опечален и обнял их, как родных детей.

— Пожалуйста, приезжайте еще, — умоляюще сказал он. — Когда угодно. Я всегда здесь. — Они пообещали, что непременно приедут, и они его не обманывали — здесь, в «Да Магдалена», можно было спрятаться от душащего внешнего мира, и им действительно хотелось сюда вернуться.

На обратном пути, проезжая по пыльному шоссе, они оба молчали, потому что непомерная тяжесть легла им на плечи. Они пытались думать о своем будущем, и им приходилось напоминать себе, что они по-прежнему вместе. Они держались за руки и слушали радио, а деревенские домишки исчезали под натиском городских зданий. Они прощались с дремотным умиротворением пампасов и своей иллюзорной свободой и готовились к новой порции лжи. Сегодня ночью Одри придется найти еще какое-нибудь оправдание, чтобы не пустить мужа в супружескую постель, а Луис будет спать в одиночестве, и запах ее кожи, сохранившийся на его одежде и теле, будет беспощадно терзать его. И они будут мечтать друг о друге, разделенные всего лишь стенами дома и целомудрием своих сердец. Хотя стены можно разрушить, а целомудрие — попрать…

По мере того как проходили дни, приближая поминки Айлы, Одри понимала, что долго терпеть эту муку она не сможет. Она была готова принять неизбежное.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

На похоронах Айлы Луис сидел на самой дальней скамье. Шестнадцать лет спустя, на поминальной службе, он сел ближе всех. Они с Одри отдавали себе отчет в том, что эта церемония «прославление жизни Айлы» построена на обмане. Им от этого было не по себе. Одри утешала себя мыслью, что матери достаточно было малейшего повода, чтобы помянуть таким вот образом свою покойную дочь. Не приедь Луис, она нашла бы какой-нибудь другой предлог. Но что о них подумают, если правда когда-нибудь откроется! Скрывать их с Луисом роман было нехорошо само по себе, но в довершение всего Айла была мертва и не могла защититься. Стыд за содеянное особенно сильно сжимал сердце в стенах церкви. Одри взирала на распятие, залитое солнечными лучами, проникшими сквозь витраж, и пыталась успокоить себя мыслью, что пока еще ни разу не изменила мужу, хотя это было делом времени. Конечно же, она шла прямиком в ад, но дорога была длинна, а ей хотелось быть счастливой с Луисом и заплатить за все потом, какое бы наказание Господь ни избрал для нее…