Сон в ночь Таммуза - [31]

Вопрос этот внезапно повернул мысли Габриэля в иное, им не ожидаемое русло. Словно бы некое дуновение ветра сотрясло тело Габриэля. Похоже, ангел пролетел в этот безмолвный миг. В растерянности он забормотал что-то о девяти музах, дочерях Зевса и Мнемозины, известных ему из эллинской мифологии, но как ни напрягал память, не мог вспомнить по имени ни одну из них.

– Ладно, это уже неважно, – сказала она, и мгновенный лукавый блеск проскользнул в ее глазах, – лучше объясни, что это «сноб» или «скобка». Они там все говорят об Орите, что она «страшная скобка» и все ее разговоры проистекают из «снобизма».

Все еще не оправившись от растерянности, Габриэль никак не мог подобрать на иврите перевод этого слова. И опять она пришла на помощь, вспомнив о молодом лорде Редклифе:

– Верно ли сказать, к примеру, что Орита стала подругой этого везде присутствующего противного человека лишь потому, что у отца его титул «лорд Редклиф»? С ее стороны это и есть «снобизм»?

– Отлично, – воскликнул в сердцах Габриэль с явно преувеличенным воодушевлением, – отличный пример. Я бы не мог найти лучшего.

Шаловливая ухмылка мелькнула в уголках ее губ, какая бывает у школьницы, получившей от учителя оценку «отлично», хотя ей понятно, что ответ ее тянет на «посредственно».

– Честно говоря, – умерил тон Габриэль, – я не замечал за Оритой снобизм. Наоборот. Она делает все, что ей заблагорассудится, не задумываясь, как это выглядит в глазах окружающих. Насколько мне известно, она просто принимает и сопровождает лорда Ред-клифа по стране. Ведь ее отец изучал юриспруденцию вместе с его отцом в Оксфорде. Но у отца ее нет времени показывать ему, к примеру, Иерусалим. Почему вдруг ты считаешь его противным? Он, по-моему, парень симпатичный, высокий. На улице они выглядят вдвоем весьма импозантно, приковывая внимание прохожих. Все на них оглядываются. Я вообще не думаю, что ему необходим титул «лорд», чтобы вызвать интерес у девушки. Иная и без титула может в него влюбиться по уши.

– Поведение его противно. Я видела это во время его посещения школы «Бецалель». Ты считаешь его красивым, но красота эта отталкивает. Во всяком случае, меня. Я вообще не могу видеть другого мужчину, кроме тебя. Скажи еще раз, что я твоя муза, единственная твоя муза, и нет у тебя другой.

Скрывая всё усиливающееся смущение, Габриэль утвердительно покачал головой. Хотя, честно говоря, не помнил, называл ли её или кого-либо в жизни своей музой. Да и вообще слово это было ему чуждо. Чем-то это слово, часто повторяемое во время «богемных» бесед в клубе «Бецалель», было неприятно, резало уши претенциозностью, несмотря на то, что Габриэль рассеянно прислушивался к этим разговорам, обволакиваемым клубами сигаретного дыма, вообще не раскрывая рта. Никого и никогда не посвящал он в тайны своего голубого блокнота, хранимого в подвале. Даже Орита, которая однажды застала его врасплох над блокнотом, посетив его в полночь, не удостоилась слова «муза» и не сумела вырвать у него хотя бы какое-то признание, связанное с блокнотом. Несмотря на все ее старания, он прикрыл глаза ладонью, взъерошил волосы, как бы в знак большой усталости, сделал некий отмахивающий жест, мол, ничего значительного в этом нет, мелочи какие-то, не стоящие внимания. Затем ловко перевел разговор на волнующую ее тему о жизни бедуинов в Негеве, о которых она собиралась писать исследование.

Смущение, связанное с блокнотом, обернулось навязчивым страхом, что кто-либо заинтересуется зашифрованными в его записях тайнами его души, самыми глубинными и заветными. И вот же, Белла, столь презираемая Оритой и называемая ею «глупая малая гусыня», явно проникает в эти тайны, этак шутя, словно бы просвечивает их лучами рентгена.

– Я знаю, дорогой мой, – шепчет Белла, – я знаю, что ты обманываешь меня… Я знаю, что все мы для тебя как некий сырой материал… Как написано в молитвеннике на Судный день… Ибо вот мы как глина в руках Творца. По собственному твоему желанию ты удлиняешь или сокращаешь… Пока не найдешь исправление… И я знаю, что ты его найдешь. И при всем при этом мне так хорошо, когда я слышу из твоих уст, что я – твоя единственная муза. Эта ложь, дорогой мой, произнесенная твоими устами, становится правдой. Самой большой правдой в моем мире.

– Надеюсь, что в темноте она не заметила этого, – думал Габриэль, чувствуя свое пылающее лицо, которое на всякий случай повернул в сторону трех белых лилий в вазе. И еще долгое время, после того, как Белла спохватилась, взглянув на часы, вскочила, оделась, легко коснулась губами его губ, взбежала по ступенькам, и стук ее каблучков затих, Габриэль недвижно сидел, не отрывая взгляда от трех лилий в вазе на слабом свету, падающем в подвал из амбразуры, некого подобия окна.

Так оно. Все эти умники, ученые, оригинально мыслящие, и особенно Орита, которая всех их превосходила остротой глаза и язычка, так, что секла головы направо и налево, барахтались на поверхности. А Белла, несчастная «глупая малая гусыня», относимая Оритой к серой массе вне ее, Ориты, круга жизни, была во сто раз проницательней их всех. Нельзя сказать, что Орита чуралась Беллы. Орита, красавица, дочь Верховного судьи, кавалера Почетного легиона Британской империи, приглашаемая на все приемы во дворец Верховного наместника, даже стремилась показать всем великим и важным, что вообще не считается с общественным мнением и делает все, что ее сумасбродной душе угодно. Например, могла пригласить отцовского водителя Дауда в гостиницу «Царь Давид», посадить его рядом с собой за стол всех великих мира сего, или при посещении могилы Рахели вместе с профессорами взять с собой абсолютно безграмотную старуху-прислужницу по дому. Но это только, если ей хотелось совершить нечто наперекор всем, хотя при этом было понятно, что и шофер и прислужница чувствовали, какая честь им оказана, знали истинное свое место и уважали ту щедрую руку, которая точно так же, как возвышала, могла и осадить. Как говорится, пусть невидимо, но «классовые барьеры» тщательно соблюдались. А «глупая малая гусыня» питала иллюзию, что сможет эти барьеры разрушить, стать вровень с Оритой, выразить желание сблизиться с ней. Эта дерзость привела Ориту в ярость, но ненадолго. Однажды потерпев унизительное поражение, «глупая гусыня» больше и не пыталась с ней сблизиться, и как бы вернулась в свое обычное серое состояние. Тут Орита забыла ее дерзость, в душе ее даже проснулось теплое чувство к «гусыне». Она даже готова была признать, что за исключением чудовищной одежды и ужасного вкуса, можно сказать о «гусыне», что она довольно симпатична, что у нее даже весьма красивые глаза и аристократический абрис лица, но вот гусиная походка все портит, не говоря уже о ее «крякающей» личности.