Сон и явь - [2]

Дикая тоска овладела мной. Я провел рукой по лицу и начал собираться. Руки, после вчерашнего, дрожали, а перед глазами все плыло. Кушая, я думал о пустяках, о том, что узор на потолке, образованный потрескавшейся краской, почему-то, тянется в одном направлении, и что надо пойти в комнату и открыть балкон, что было совершенно бессмысленно. Но как только я перестал жевать, я опять погрузился в мрачные до ужаса мысли.

Вздохнув, я вытер руки и пошел собирать вечи. Идя по улице, я думал о том, что прохожие обо всем догадаются по моему облику, и мне было, почему-то, неловко. Кроме всего, меня водило из стороны в сторону, и я не знал, так я делал шаг за шагом, или идти надо как-то иначе. Я думал еще, что, если ко мне кто-нибудь обратится, мой голос будет дрожать, и я не знал, смогу ли я вообще говорить. Войдя в автобус, я сел, и всю дорогу смотрел в одну точку. Когда я вспомнил педагога, торжествующую от злорадства, когда она, затягшваясь сигаретой, устремляла свое толстое лицо вверх, меня передернуло от отвращения. Голова у меня кружилась. а во рту ощущался какой-то противный и горький металлический вкус.

Тоска становилась еще сильнее по мере приближения к городу, в котором было музучилище. Вскоре я был уже в училише, где сел, ожидая - чего? - неизвестно. Училище теперь более, чем всегда, показалось мне больницей или детским домом, где специфический запах заменяла тошнота, подкатывающая к горлу, страх перед смертью - десятками всевозможных, разнообразных страхов, а белоснежную среду - канцелярская атмосфера и "стерильность" поведения. Но здесь было еще что-то такое страшное, наводящее тоску, - что нельзя было объяснить простыми ассоциациями, что присуще только больницам или тюрьмам. Может быть, это витали души, загубленные в этих стенах, а, может быть, это выходили наружу бесконечные человеческие страдания.

Я был не первым и не последним среди тех, кого собирались исключить из училища, но, если одни воспринимали это как закрытие доступа к профессии умственного труда, другие как крушение своих надежд на будущее, третьи как величайший позор и связанные с ним последствия, у меня ко всему этому прибавлялось еще одно - любовь к музыке, без которой я не мог жить.

Злости еще не было. Она пришла тогда, когда у меня появилось желание что-то сделать с ними: раскрошить, размазать их по стенке, то есть, потребность чисто физического действия. Разумеется, все это было продуктом отчаяния, но отчаяния не напрасного, не беспочвенного, и, если была злость, то она была не беспричинная, не из-запустяка, а глубинная, "вынужденная" злость.

Был у нас один студент, злой по характеру и очень хмурый. Его отличали маленькие, заплывшие глазки, и лицо с наглым выражением. Он никогда не давал себя в обиду, и невозможно было поверить, что с ним могло что-либо приключиться. А, между тем, с ним произошла вот какая история.

При всем том, что по своей специальности он музыкант был отличный (насколько может быть человек, ничего не чувствующий, музыкантом) и что училищная администрация предпочитает любить людей такого типа, у него что-то произошло с той преподавательницей, которая мне самому поставила "неуд. ". Из-за чего он с ней "заелся" или вызвал ее антипатию, не знаю, но она начала его преследовать на всех своих уроках. Возможно, в этом не последнюю роль сыграло его еврейское происхождение; с большой достоверностью я судить об этом не мог.

Она вела у него втопостепенные предметы, но, если бы она того захотела, и, если она решила "завалить" его на экзамене, никто уже не мог бы ему помочь. Что самое странное и непривычное для постороннего в этой и аналогичных историях, это то, что преподаватель обычно сам недвусмысленно заявляет студенту о своих намерениях по меньшей мере еще за полгода, так что все бывает уже заранее известно, но при этом ничего изменить уже невозможно и никто не имеет к педагогу никаких претензий, отчасти из-за совершенной бесполезности их выражения. И вот, "доведя" этого студента до экзаменов, она поставила ему "двойку", что грозило исключением из училища. И, хотя при таком результате его полагалось исключить, его родители каким-то образом постарались, чтобы его оставили на второй год. Говорили, что родители теперь не пускают его домой даже на каникулах, и, вообще, вид этого парня стал после этого какой-то особенно страшный, как у загнанной в угол крысы.

И вот теперь, когда я оправдывал их относительно перед собой, у меня в памяти всегда вставала история этого парня, по складу личности такого же, как они, плоть от плоти их порождение, и все равно ставшего жертвой ненавистной системы. И я понимал, что они не только приносят людям страдания и несчастья, они воспитывают себе подобных, действуя растлевающим образом на нас, молодых людей. Я начинал понимать, что только такая чудовщнная система могла дать им власть и право распоряжаться людскими судьбами, возможность так издеваться и проявлять свои жестокие, садисткие устремления. Я стал часто видеть этого парня в обществе хулиганов, насмехаюшимся и издеваюдимся над прохожими, над студентами училища, и я объяснял это отчасти травмой, полученной во время разыгравшейся в училище драмы. Теперь он, жертва, делал жертвами других. "Если они делают других бандитами, - думал я, - то какими же должны быть они сами? " И я получал ответ на этот вопрос каждый раз, сталкиваясь с ними в течение учебного дня. Но я был одинок в своих чувствах. Для всех остальных эти истории проходили бесследно, почти незаметно, для большинства все это было вполне справедливым.