Somnambulo - [4]

Мартин отчаянно пытался не думать о Польво — Кальенте. О городе, в котором остались не воскресающими мертвецами его мечты и иллюзии, его притязания и желания, кусок его жизни и кусок его здоровья. Но, одновременно, ему хотелось думать о городе. Мысли сами настойчиво возвращались, казалось бы, наперекор твердому желанию поскорее забыть и выбросить из головы, — возвращались к этому городу. И он думал о нем, как о чем–то прошедшем и уже невозвратимом, и это было настолько приятно, что удивляло самого Мартина. Приятно было осознавать, что ты больше никогда не будешь видеть его раскаленные, пыльные улочки, которые со своим растрескавшимся асфальтом, открытыми люками канализации и ухабами, в дни считанных проливных дождей превращались в бурлящие, мутные реки, а зимой, зимой — сплошной спекшийся наст изо льда, снега и грязи. В остальное же время нагло неслись над их пылающей поверхностью настоящие маленькие торнадо из песка и пыли… Как приятно было осознавать, что ты больше никогда в своей жизни не увидишь огромный базар, это невообразимое ревущее стойбище, и церковь, что рядом, которая тоже вела свои торги за высокую цену. Если базар хотел выесть все деньги из твоего кошелька, то Церковь Божественного Сна желала выесть и деньги, и твою душу, и твою наивную веру. Церковь давила на тебя показушной мишурой росписи и позолоты. Она хотела сломить, раздавить, превратить тебя в ползающего, в кающегося, в лобзающего перстни и трансвеститские наряды равнодушных жрецов. Она глумилась над тобой, она плевала на твой разум и здравый смысл, а в горящие дни она отражала своим блестящим куполом свет — выжигала тебе глаза… Нет, он больше никогда не увидит тщеславности и тщетности церкви Санто — Игнорансия. Он больше никогда не увидит этой чудовищной грязи, скученности, бесчисленных стай бродячих собак, мочащихся где попало, и пьяных людей, тоже мочащихся, тоже настойчиво оккупировавших все скверы и закоулки. Он больше никогда не увидит муравьино–подобных горцев, что ходят только десятками — душных, воняющих давно немытым телом, всегда кричащих и лезущих напролом. Он больше не увидит тамошних жандармов — всегда озлобленных, отчаянно трусливых, но безжалостных к любому слабому, к беззащитному, к одиноко идущему. Не увидит всех этих Белых или Оранжевых Братьев, которых так ненавидят фарисействующие Черные Братья. Их открытые, слюнявые рты, проповедующие о скором конце света и беспредельной любви к богу, их воспаленные глаза и угреватую кожу.

Никогда не увидит. Ему хотелось так думать, приятно так думать. Есть такие, что не поймут Мартина. Подумают, что на самом–то деле этот город ему никогда и не нравился, никогда ему в это город не хотелось, не стремился он в этот город, не рвался. Этот город тебе не снился, вот поэтому ты жил в чужом сне — сказал бы ему любой сновидимый. Так чего же ты жалуешься…

Мартин перевернулся на другой бок. И тут была все та же твердая боль, бесплатное испытание ребрам. Но поверхность немного остыла, и было приятно секунду–другую ощущать еле прохладное прикосновение к горячему телу. Затем она становилась такой же мокрой и горячей, как и была недавно, и всякое понимание приятного незамедлительно ускользало от него, ускользало куда–то в бок, в противоположную сторону, как будто намертво прилипало к влажному стеклу, и по нему невозмутимо бегали обессиленные черные мухи.

В Нунке, думал Мартин, ждет меня моя невеста. Она еще не знает, что меня выгнали. Она еще не знает, что она моя невеста. Но я надеюсь, что она меня поймет, — мне это снится. Ведь всегда понимала, разве теперь это окажется по–другому?.. Она тоже училась в Университете. Это было раньше моего, до моих злоключений… Да, помнится, она ненавидела этот город. И как только защитила свой диплом, тут же уехала домой, в Нунку, а я тогда остался здесь… Теперь она живет в Нунке. Единственная дочь, склочные и вздорные родители, квартира из четырех больших комнат, извивающийся коридор, два осыпающихся балкона, кухня с вековой историей сгоревших котлет и прокисшего молока, раздельный санузел. Везде пыль, затхлость, старые ненужные вещи, кипы пожелтевших газет времен Республики, паутина под потолком, запах пищи, въевшийся в стены. И тонны погибших снов, спрессованные в одно целое — в кошмар повседневной реальности… Нунка больше чем Польво — Кальенто, больше в два, нет, в три раза. Огромный город. Там — зеленые деревья, старинные здания, кафедральный собор, метрополитен, широкие улицы, мощенные булыжником, чугунные фонарные столбы, холмы, а еще… А еще там часто идут дожди. Настоящие дожди, не ураганные, тихие, умиротворенные, насыщающие землю и зелень. Они часты потому, что океан где–то рядом, почти рядом, и климат совсем не тот, а еще потому… потому что мне надоело жить в Польво — Кальенте…

Она не согласилась пожить вместе с ним еще какое–то время. Она наотрез отказалась остаться, ни на день дольше, ни на час. Нет, ее терпение давно закончилось. Хватит, сколько можно терпеть этот город, ей ненавистен этот город, он опротивел ей, безумно надоел, и она устала просто видеть его, слышать его, знать о том, что он есть на свете, хватит, хватит, больше не могу, хочу назад, в Нунку… Я согласился с ней. Да и как я мог не согласиться с ней, я не мог противиться ее желанию быстрее уехать, я не хотел. Согласился, и она уехала. Она мне снилась — уже по–другому. Я остался здесь, думал, как–нибудь, думал — другие–то могут… Ничего у меня не вышло. Я не смог учиться и жить сам по себе, наверное, слабость, наверное, безволие, а, может быть, судьба… Учиться оказалось ни к чему. Зачем учиться, и чему здесь можно учиться? А что потом? Куда потом?.. Сейчас везде безработица, производства сокращают, нерентабельные организации закрываются. Все теперь идут в коммерцию, все теперь занимаются спекуляцией Запрещенными Сновидениями или меняют имперское «дерево» на иностранную валюту. Или бегут — уезжают за рубеж, уезжают семьями, уезжают поодиночке… И я теперь уезжаю из Польво — Кальенте, думал он, уезжаю навсегда, еду в Нунку. А может, и я полюблю Нунку? Я тоже полюблю Нунку…