Somnambulo - [2]

Нет уж, лучше лежать. И хорошо, что на верхней полке. Не будут садится на тебя и ставить баулы тебе на лицо, не будут приставать с расспросами от скуки, не будут брататься, дышать чесноком и водкой, стряхивать сигаретный пепел в ухо, орать над головой, просить подвинуться и спрашивать, можно ли присесть, лезть куда–то по ногам–головам. Много чего не будут, если ты лежишь на верхней полке. Можно сказать, повезло… Однако на нижней не так душно. Внизу оседает холодный воздух, там, в ногах — сквознячок, что–то дует, что–то движется, а тут… Горячее поднимается под потолок, висит неподвижно душным маревом, и никуда не собирается уходить, и оттого дышать почти нечем…

Мартин смотрел, как пятится проводник, прижимающий к груди зеленую бутылку, и думал, какой сегодня жаркий день. Под ним было мокро и липко. Иногда он осторожно поворачивался, потому что становилось нестерпимо горячо — тело нагревало пластмассу, от жара его тела пластмасса начинала размягчаться, таять, и полка провисала, грозила обрушиться вниз. Тогда он ложился на другой бок, стараясь найди кромку уже чуть–чуть остывшую и относительно сухую. Делал он это бессознательно, тело его само искало для себя удобный угол лежания. Но везде тело находило вместо мягкого и прохладного лишь горячую поверхность, и оттого обижено разочаровывалось, и кости болели в местах соприкосновения, а руки было все–таки приятнее держать на груди, ведь там была рубашка, и не приходилось ощущать липнущее к потной коже… Мартин снова переворачивался, и снова тело спешило привыкнуть и возразить.

Скоро вечер, и я, наверное, не засну, я точно не засну в этом вагоне. Не умею спать в поездах. Обидно. Другие–то не замечают, какие страшные неудобства в этих вагонах. Они умеют спать в поездах Им, наверное, все равно, наплевать на все. И мне наплевать, но как достигнуть того состояния, когда наплевать твоему телу — вот этого я не знаю, вот что я не умею… И мне было бы наплевать, еще как наплевать, если бы была бутылка водки, пусть самой дешевой. Вон, хотя бы грамм двести — с проводником. Тогда бы тоже не замечал, отключился, да и все… Но водки–то — нет. Где ж ее взять, если нет при мне таких денег? Денег только на пиво и хватит, если покупать. А что это за пиво в такую жару? — Теплое, почти горячее, прокисшее, одна желтая пена и горькая соль. Пить такое — это извращение. Ты покроешься новой потной волной, почувствуешь тяжесть в мочевом пузыре, тебя начнет мучить изжога, и опять разболится голова… Только перестала болеть голова, слава Божественному Сновидцу, я не забыл положить в чемодан таблетки. Спешил, но не забыл положить, без таблеток — в поезде смерть для головы. У меня всегда от поезда начинает разламываться голова — наверное, голова, не мозги, а сама голова, черепная коробка. Нервы уже хорошо усвоили, что в поезде начинаются головные боли, и каждый раз они начинают поднимать шум–гам, требуют напрячь жилы, требуют скрипеть зубами и смотреть куда–то мутным невидящим глазом… Уже гораздо лучше, я разжевал две таблетки подряд, без воды. Так и проглотил, не запивая, сколько же можно…

Горечь во рту жгла, и язык был большим и горячим. От этого хотелось пить, много пить, что угодно, лишь бы залить внутрь что–то жидкое и текучее. Вокруг, тут и там, пили остро пахнущее, разбавленное сырой водой, теплое пойло. Это не внушало желания пить, а скорее отталкивало его, прогоняло прочь, куда–то внутрь, в горечь.

Мартин смотрел в потолок — окно ему надоело. Запотевшее и почти не пропускавшее света, оно вызывало в нем отвращение. Смотреть в потолок — вычурно сказано, ведь этот потолок — вот он, под самым носом, чуть подними голову, и ты упрешься в него своим лбом. А если сделаешь это резко, то врежешься, и снова проснется боль.

3

В вагоне стоял неразборчивый шум, какое–то беспорядочное движение, мелькание тел, полуоборванных слов, резких звуков. Вокруг сидели, лежали, ходили, бегали, толкались, ели, что–то бесконечно пили, разговаривали, кричали, смеялись, плакали, играли в карты и кости, пели, курили, махали кулаками, раздевались, тащили поклажу, тащили чужое. А некоторые, которым нужно было скоро сходить на всех этих не запоминающихся, похожих одна на другую, станциях Диспарате, Санто — Делирио, Мисерия, — стояли в проходах. Их пихали, на них орали со всех сторон, их тянули за плечи, сквозь них старались пройти, на них было страшно смотреть.

Было скученно, было шумно и многолюдно. Отовсюду несло потом и мочою. Воздух был жирный, засаленный, какой–то мягкий, липнущий к любому носу, рвущийся попасть в нос, залепить наглухо его, как патокой, как пластилином, влиться, влезть в легкие и заполнить их до отказа. Он был какой–то слежавшийся, этот воздух, комковатый, как «сладкая вата», что продают в Польво — Кальенте на каждом углу. Ее Мартин не любил за неистребимую горькую вонь жженого сахара.

Может, они о чем–то разговаривали, о чем–то существенном. Но вряд ли. Одна болтовня. Кто сколько заплатил за билет, привокзальные анекдоты, жалобы на тещ и соседей, ругань…

Где–то пили лимонад. Он только назывался лимонадом. На самом деле это была мутная слабо газированная водица, остро пахнущая чем–то химическим — не подслащенная простая вода, залитая чьей–то умелой рукой в разноцветные захватанные бутылки. Где–то пили теплое пиво из таких же бутылок, и все, что было в этих лимонадных бутылках, напоминало приторный базарный леденец, сделанный крестьянскими руками. А где–то пили водку — в таких же бутылках. Где–то, но пока не в этом вагоне. И пьяные здесь не орали так громко, лишь забредали вдрызг набравшиеся из соседних вагонов. Но они ничего не находили, и шли в следующий.