Соловей и роза - [9]

И влаги вакховой томительной полна,

Чтоб дух перевести, замедлилась она.

Закинув голову, с улыбкой опьяненья,

Прохладного она искала дуновенья,

Как будто волосы уж начинали жечь

Горячим золотом ей розы пышных плеч.

Одежда жаркая всё ниже опускалась,

И молодая грудь всё больше обнажалась,

А страстные глаза, слезой упоены,

Вращались медленно, желания полны.

Диана

Богини девственной округлые черты,

Во всем величии блестящей наготы,

Я видел меж дерев над ясными водами.

С продолговатыми, бесцветными очами

Высоко поднялось открытое чело, —

Его недвижностью вниманье облегло,

И дев молению в тяжелых муках чрева

Внимала чуткая и каменная дева.

Но ветер на заре между листов проник, —

Качнулся на воде богини ясный лик;

Я ждал, – она пойдет с колчаном

и стрелами,

Молочной белизной мелькая меж древами,

Взирать на сонный Рим, на вечный славы

град,

На желтоводный Тибр, на группы

колоннад,

На стогны длинные… Но мрамор

недвижимый

Белел передо мной красой непостижимой.

Кусок мрамора

Тщетно блуждает мой взор, измеряя твой

мрамор начатый,

Тщетно пытливая мысль хочет загадку

решить:

Что одевает кора грубо изрубленной массы?

Ясное ль Тита чело. Фавна ль изменчивый

лик,

Змей примирителя – жезл, крылья и стан

быстроногий,

Или стыдливости дев с тонким перстом

на устах?

«С корзиной, полною цветов, на голове…»

С корзиной, полною цветов, на голове

Из сумрака аллей она на свет ступила, —

И побежала тень за ней по мураве,

И пол-лица ей тень корзины осенила;

Но и под тению узнаешь ты как раз

Приметы южного созданья без ошибки —

По светлому зрачку неотразимых глаз,

По откровенности младенческой улыбки.

«Питомец радости, покорный наслажденью…»

Питомец радости, покорный наслажденью,

Зачем, коварный друг, не внемля

приглашенью,

Ты наш вечерний пир вчера не посетил?

Хозяин ласковый к обеду пригласил

В беседку, где кругом, не заслоняя сада,

Полувоздушная обстала колоннада.

Диана полная, глядя между ветвей,

Благословляла стол улыбкою своей,

И яства сочные с их паром благовонным,

Отрадно-лакомым гулякам утонченным,

И – отчих кладовых старинное добро —

Широкодонных чаш литое серебро.

А ветерок ночной, по фитилям порхая,

Качал слегка огни, нам лица освежая.

Зачем ты не сидел меж нами у стола?

Тут в розовом венке и Лидия была,

И Пирра смуглая, и Цинтия живая,

И ученица муз Неэра молодая,

Как Сафо, страстная, пугливая, как лань…

О друг! я чувствую, я заплачу ей дань

Любви мечтательной, тоскливой, безотрадной…

Я наливал вчера рукою беспощадной, —

Но вспоминал тебя и, знаю, вполпьяна

Мешал в заздравиях я ваши имена.

«В златом сиянии лампады полусонной…»

В златом сиянии лампады полусонной

И отворя окно в мой садик бдаговонный,

То прохлаждаемый, то в сладостном жару,

Следил я легкую кудрей ее игру:

Дыханьем полночи их тихо волновало

И с милого чела красиво отдувало…

«Уснуло озеро; безмолвен черный лес…»

Уснуло озеро; безмолвен черный лес;

Русалка белая небрежно выплывает;

Как лебедь молодой, луна среди небес

Скользит и свой двойник на влаге созерцает.

Уснули рыбаки у сонных огоньков;

Ветрило бледное не шевельнет ни складкой;

Порой тяжелый карп плеснет у тростников,

Пустив широкий круг бежать по влаге гладкой.

Как тихо… Каждый звук и шорох слышу я;

Но звуки тишины ночной не прерывают, —

Пускай живая трель ярка у соловья,

Пусть травы на воде русалки колыхают…

К красавцу

Природы баловень, как счастлив ты судьбой!

Всем нравятся твой рост, и гордый облик твой,

И кудри пышные, беспечностью завиты,

И бледное чело, и нежные ланиты,

Приподнятая грудь, жемчужный ряд зубов,

И огненный зрачок, и бархатная бровь;

А девы юные, украдкой от надзора,

Толкуют твой ответ и выраженье взора,

И после каждая, вздохнув наедине,

Промолвит: «Да, он мой – его отдайте мне!»

Как сон младенчества, как первые лобзанья

С отравой сладкою безумного желанья,

Ты полон прелести в их памяти живешь,

Улыбкам учишь их и к зеркалу зовешь;

Не для тебя ль они, при факеле Авроры,

Находят новый взгляд и новые уборы?

Когда же ложе их оденет темнота,

Алкают уст твоих, раскрывшись, их уста.

Золотой век

Auch ich war in Arkadien geboren.

Schiller[1]

Я посещал тот край обетованный,

Где золотой блистал когда-то век,

Где, розами и миртами венчанный,

Под сению дерев благоуханной

Блаженствовал незлобный человек.

Леса полны поныне аромата,

Долины те ж и горные хребты;

Еще досель в прозрачный час заката

Глядит скала, сиянием объята,

На пену волн эгейских с высоты.

Под пихтою душистой и красивой

Под шум ручьев, разбитых об утес,

Отрадно верить, что Сатурн ревнивый

Над этою долиною счастливой

Век золотой не весь еще пронес.

И чудится: за тем кустом колючим

Румяных роз, где лавров тень легла,

Дыханьем дня распалена горючим,

Лобзаниям то долгим, то летучим

Менада грудь и плечи предала.

Но что за шум? За девой смуглолицей

Вослед толпа. Всё празднично кругом.

И гибкий тигр с пушистою тигрицей,

Неслышные, в ярме пред колесницей

Идут, махая весело хвостом.

А вот и он, красавец ненаглядный,

Среди толпы ликующих – Лией,

Увенчанный листвою виноградной,

Любуется спасенной Ариадной —

Бессмертною избранницей своей.

У колеса, пускаясь вперегонку,

Нагие дети пляшут и шумят;

Один приподнял пухлую ручонку

И крови не вкусившему тигренку

Дает лизать пурпурный виноград.

Вино из рога бог с лукавым ликом