Соловей и роза - [17]

Она, жена-прелюбодейка,

Золотовласая еврейка

Пред ним, грешна и хороша.

Ее плеча обнажены,

Глаза прекрасные закрыты,

Персты прозрачные омыты

Слезами горькими жены.

И понял Он, как ей сродно,

Как увлекательно паденье:

Так юной пальме наслажденье

И смерть – дыхание одно.

«Ночь. Не слышно городского шума…»

Ночь. Не слышно городского шума.

В небесах звезда – и от нее,

Будто искра, заронилась дума

Тайно в сердце грустное мое.

И светла, прозрачна дума эта,

Будто милых взоров меткий взгляд;

Глубь души полна родного света,

И давнишней гостье опыт рад.

Тихо всё, покойно, как и прежде;

Но рукой незримой снят покров

Темной грусти. Вере и надежде

Грудь раскрыла, может быть, любовь?

Что ж такое? Близкая утрата?

Или радость? – Нет, не объяснишь, —

Но оно так пламенно, так свято,

Что за жизнь Творца благодаришь.

Цыганке

Молода и черноока,

С бледной смуглостью ланит,

Прорицательница рока,

Предо мной дитя востока,

Улыбаяся, стоит.

Щеголяет хор суровый

Выраженьем страстных лиц;

Только деве чернобровой

Так пристал наряд пунцовый

И склонение ресниц.

Перестань, не пой, довольно!

С каждым звуком яд любви

Льется в душу своевольно

И горит мятежно-больно

В разволнованной крови.

Замолчи: не станет мочи

Мне прогрезить до утра

Про полуденные очи

Под навесом темной ночи

И восточного шатра.

В альбом

Я вас рассматривал украдкой,

Хотел постигнуть – но, увы!

Непостижимою загадкой

Передо мной мелькали вы.

Но вы, быть может, слишком правы,

Не обнажая предо мной,—

Больны ль вы просто, иль лукавы,

Иль избалованы судьбой.

К чему? Когда на блеск пурпурный

Зари вечерней я смотрю,

К чему мне знать, что дождик бурный

Зальет вечернюю зарю?

Тот блеск – цена ли он лишенья —

Он нежно свят – чем он ни будь,

Он дохновение творенья

На человеческую грудь.

«Я говорил при расставаньи…»

Я говорил при расставаньи:

«В далеком и чужом краю

Я сохраню в воспоминаньи

Святую молодость твою».

Я отгадал душой небрежной

Мою судьбу – и предо мной

Твой образ юный, образ нежный,

С своей младенческой красой.

И не забыть мне лип старинных

В саду приветливом твоем,

Твоих ресниц, и взоров длинных,

И глаз, играющих огнем.

Художнику

Не слушай их, когда с улыбкой злою

Всю жизнь твою поставят на позор,

И над твоей венчанной головою

Толпа взмахнет бесславия топор;

Когда ни сны, ни чистые виденья,

Ни фимиам мольбы твоей святой,

Ни ряд годов наук, трудов и бденья

Не выкупят тебя у черни злой…

Им весело, когда мольбой презренной

Они чело младое заклеймят…

Но ты прости, художник вдохновенный,

Ты им прости: не ведят, что творят.

Прости

(Офелии)

Прости, – я помню то мгновенье,

Когда влюбленною душой

Благодарил я провиденье

За встречу первую с тобой.

Как птичка вешнею зарею,

Как ангел отроческих снов,

Ты уносила за собою

Мою безумную любовь.

Мой друг, душою благодарной,

Хоть и безумной, может быть,

Я ложью не хочу коварной

Младому сердцу говорить.

Давно ты видела, я верю,

Как раздвояется наш путь!

Забыть тяжелую потерю

Я постараюсь где-нибудь.

Еще пышней, еще прекрасней

Одна – коль силы есть – цвети!

И тем грустнее, чем бесстрастней

Мое последнее прости.

Последнее слово

Я громом их в отчаяньи застигну,

Я молнией их пальмы сокрушу,

И месть на месть и кровь на кровь

воздвигну,

И злобою гортань их иссушу.

Я стены их сотру до основанья,

Я камни их в пустыне размечу,

Я прокляну их смрадное дыханье,

И телеса их я предам мечу.

Я члены их орлятам раскидаю,

Я кости их в песках испепелю,

И семя их в потомках покараю,

И силу их во внуках погублю.

На жертвы их отвечу я хулою,

Оставлю храм и не приду опять,

И девы их в молитве предо мною

Вотще придут стенать и умирать.

«Между счастием вечным твоим и моим…»

Между счастием вечным твоим и моим

Бесконечное, друг мой, пространство.

Не клянись мне – я верю: я, точно,

любим —

И похвально твое постоянство;

Я и сам и люблю и ласкаю тебя.

Эти локоны чудно-упруги!

Сколько веры в глазах!.. Я скажу не шутя:

Мне не выбрать милее подруги.

Но к чему тут обман? Говорим что хотим, —

И к чему осторожное чванство?

Между счастием вечным твоим и моим

Бесконечное, друг мой, пространство.

Метель

Ночью буря разозлилась,

Крыша снегом опушилась,

И собаки – по щелям.

Липнет глаз от резкой пыли,

И огни уж потушили

Вдоль села по всем дворам.

Лишь в избушке за дорогой

Одинокий и убогой

Огонек в окне горит.

В той избушке только двое.

Кто их знает – что такое

Брат с сестрою говорит?

«Помнишь то, что, умирая,

Говорили нам родная

И родимый? – отвечай!..

Вот теперь – что день, то гонка,

И крикливого ребенка,

По́век девкою, качай!

И когда же вражья сила

Вас свела? – Ведь нужно ж было

Завертеться мне в извоз!..

Иль ответить не умеешь?

Что молчишь и что бледнеешь?

Право, девка, не до слез!»

«Братец милый, ради Бога,

Не гляди в глаза мне строго:

Я в ночи тебя боюсь».

«Хоть ты бойся, хоть не бойся,

А сойдусь – не беспокойся,

С ним по-свойски разочтусь!»

Ветер пуще разыгрался;

Кто-то в и́збу постучался.

«Кто там?» – брат в окно спросил.

«Я прохожий – и от снега

До утра ищу ночлега», —

Чей-то голос говорил.

«Что ж ты руки-то поджала?

Люльку вдоволь, чай, качала.

Хоть грусти, хоть не грусти;

Нет меня – так нет и лени!

Побеги проворней в сени

Да прохожего впусти».

Чрез порог вступил прохожий;

Помолясь на образ Божий,

Поклонился брату он;

А сестре как поклонился

Да взглянул, – остановился,