Соло для оркестра - [147]

По третьему разу старуха уже с порога заявила Анке, сидевшей истуканом: вот тебе последнее мое слово — не хочу брать грех на душу, так и быть, пришлю его сюда, может, все останется у вас как о ту пору, когда ты еще над ним власть имела, я, чтоб ты знала, не желаю зла ни тебе, ни дитяти.

Феро объявился в тот же вечер, но ей было худо как никогда, всю выворачивало наизнанку, вот бы заодно и душу вытряхнуло, думалось ей, хоть бы покой наступил, Феро напугался, как заяц, носил ей воду стакан за стаканом, беспомощно чертыхался, наконец посадил к себе на колени, убаюкивая, прижал к себе, потом вдруг заявил: давай бросим все и уедем в Прагу. При чем тут Прага, недоумевала она, ведь Феро зоотехник, а она по молочному делу, что им делать в Праге? Бросить почти готовый дом, а дети, двое на руках да третий на подхвате? Что ты, Феро! Не сразу до нее дошло, что на селе ему глаза исколят разведенной женой, будет он стыдиться ее, а как дошло, тотчас охватило отвращение к самой себе, а заодно и к Феро, хорошо, сказала она, можешь ехать в свою Прагу, только без меня. В Феро взыграло мужское самолюбие. Ты еще пожалеешь об этом, еще как пожалеешь, но Анка не жалела, вот и конец любви, говорила она себе, да еще и удивлялась, что называла это любовью.

Когда их с Миланом разводили, женщина-судья пыталась их помирить, ведь у вас, убеждала она, скоро будет ребенок. Милан в ответ загоготал, а Анка бледнела и краснела.

Через полтора месяца у нее родился третий сын, а пока она лежала в больнице, Милан въехал в дом, заявив, что имеет полное право, занял полдома и устроился в МТС, ему пошли навстречу как человеку в беде, ведь нет большей беды, чем беспутная жена. Он встретил ее пьяной бранью, вел себя как хозяин, а мать ее долго и слышать о ней не хотела, потом-таки пришла, жаль детей, сказала. Так они и жили год за годом, незаметно вырос старший сын, но к родительскому дому привязан не был и уехал учиться в Братиславу, жил в общежитии, домой наведывался не часто, так что, мама, заявил однажды, давай не будем выяснять отношения, замнем для ясности, такой он был, ее первенец, в чем-то походил на Милана, зато младшенький очень ее любил; отца он не знал, Феро жил в Праге, на пятом году женился, с сыном за все это время виделся лишь однажды, в парке у карусели, сразу размяк, ну уж нет, сказала Анка, оставь ребенка в покое, что было, забыть не могу. Да и как тут забыть, Бета и та напоминает, нет у них с учителем детей, а все ж не упустит случая позадирать перед Анкой нос, случись на работе какой недочет, к которому была бы причастна и Анка, сам господь бог не спас бы ее. Про Бету шептались, что тем, кто вхож в ее райские кущи, все сходит с рук, и кое-что в тех кущах происходит тайком от учителя, но в открытую об этом никто и пикнуть не смел, а вот мне, думалось Анке, так и суждено прожить с клеймом, и не снимет его с меня ни работа, ни квалификация.

Считай, десять годов прожили они с бывшим мужем под одной крышей до того дня, как Камил подвез ее к дому, а она зазвала его на ужин…

— Мама, угадай, что я рисую?

— Не знаю, — в который раз терпеливо отвечает она.

Малыш рисовал, расположившись со своими красками по всей кухонной лавке и столу, все удивлялся — как это ты, мама, не можешь угадать, снова и снова требовал внимания к своему художеству.

— Не знаю, не знаю, — повторяла ушедшая в свои мысли Анка, замешивая кислое тесто.

Мальчик, размахивая зажатым в руке красным карандашом, ликовал:

— Сдаешься, мама? Раз не угадала, сдавайся! Сдавайся!

На это его «сдавайся» она словно проснулась, сердце вздрогнуло, вдруг заколотилось, а ведь нет у нее прав на будущее, от будущего она должна отказаться, остаться при настоящем, оставить все как есть, только это, и ничего больше.

Она заставила себя рассмеяться, так надо, ради ребенка надо быть веселой:

— Ничего не поделаешь, сдаюсь!

Сдаюсь, хворенький ты мой цыпленочек. Перед ней все вдруг как молнией высветило: только так и не иначе, больше никакой любви, никаких надежд, приговорить себя к настоящему, к тому, что есть, жить как жила, с наболевшим, мертвым своим сердцем, а с надеждами на будущее покончить раз и навсегда. И сделать это надо сейчас, сию минуту, стоит только заколебаться, и она уже с собой не совладает, пойдет на попятную, отыщет всякие отговорки, лазейки, оправдания, а их так легко найти, стоит лишь сказать себе: разве нет у меня права хоть на крупицу счастья? Есть, но смотря какой ценой. Если за счет другого, то это уже не счастье.

— Дружочек, солнышко мое, — проговорила Анка поспешно, — ты себе рисуй, а я сейчас вернусь.

Она причесалась, сменила брюки на платье — второпях, не заглянув в зеркало, не подкрасив губ.

— Солнышко, мне надо забежать в «Едноту», к тете Шурманке, хочу позвонить на работу, отпроситься, чтобы побыть с тобой, а ты веди себя хорошо, обещаешь? — Голос у нее срывался, дыхание перехватывало, кровь схлынула с лица, как у человека, услышавшего смертный свой приговор.

В «Едноте» было полно народу, она продиралась к прилавку, от собственной решимости в ней росла страдальческая радость, а откуда-то из глубины, со дна сердца, испарялись последние капли сожаления. Ее решение было пока неясным, но оно было, и обратно ход заказан. Вот ее уже поймали цепкие глаза Шурманки, той самой, которой доводилось бывать свидетелем ее мытарств, частенько она прятала от нее Милана, но, случалось, и Анке сочувствовала.